Снег перестал валить. Луна светит ясная, черные высокие ели стоят натыканные по горам с обеих сторон дороги.
Только что был теплый вагон, и все было хорошо. И вдруг этот снег и я один. Скверно понимать, что не проверил эту дверь. Скверно думать, что ждет тебя чужая пуля...
Я пошел вдоль насыпи, торопясь и загребая валенками снег. Я шел и думал, думал о том, как обучали, наверное, стрелять этого майора – в темноте, лежа, падая, в любых условиях, в любую цель.
Карбулаков догнал меня. Правда, он бежал по шпалам. Белый его новый полушубок стал спереди красным. Можно было подумать, что его уже подстрелили. Он сплевывал на ходу. В одной руке он тащил чемоданчик майора, в другой автомат.
– Слазь с насыпи, – сказал я, – пристрелит.
Карбулаков сплюнул снова красным и скатился ко мне. Не потому, что я ему сказал, – просто он увидел Пайчадзе.
Пайчадзе сидел, положив на колено руку с пистолетом. Другая его нога была вытянута и носок сапога нелепо повернут внутрь.
– Бегите вперед, – сказал Пайчадзе. – Осторожно, ребята. Это шкура, такая шкура!.. Надо догнать...
Карбулаков со свистом сквозь выбитые зубы сказал мне:
– Пойдем по шпалам. Ты – чуть позади. Выстрелит по мне – смотри откуда.
И он все прикладывал руку, прикрывая разбитый рот.
Мы пошли. Карбулаков, высматривая, куда пойдут следы, впереди. Я – позади, шагов на двадцать.
Не помню уж, о чем я думал. Может, о том, что пришлют моей дорогой маме невеселое извещение: «С прискорбием сообщаем...» Но мне-то уже будет все равно. И потом о луне, которая все делала четким и ясным, и о том, что Карбулатов, в сущности, неплохой парень. И если он схватит первую пулю, я не успею сказать ему, что он молодчина.
– Эй, – выдавил Карбулаков. – Пошли вниз. Вон он...
Сперва я подумал, чтоКарбулаков сошел с ума, так его ударил майор. Но у Карбулакова было отличное зрение, и он увидел майора раньше, чем увидел я.
Майор лежал возле километрового столба. Он как раз выбрал для себя место – километровый столб на дороге из Вале в Хашури. Он ударился об него головой и уже остыл, поджидая нас.
И это было, с одной стороны, очень хорошо. И на душе у меня стало почти радостно, потому что майор все-таки был мертв, а мы трое были живы. Я говорю: почти радостно, потому что я думал о двери, а это была моя вина.
Как мы дотащили Пайчадзе до будки обходчика, уже не так интересно. Я все боялся только, что Пайчадзе отморозит ноги в своих хромовых сапожках. А Нателла от горя не захочет меня видеть. Я не мог себе представить Автандила Пайчадзе на протезах.
Но ноги он не отморозил. В будке мы отогрелись.
У Карбулакова были начисто выбиты четыре передних зуба, а соседние шатались. Крепко к нему приложился мнимый майор.
Содержимое чемоданчика мы проверили. Там было две смены белья, три комплекта документов, довольно большая сумма денег и, как ни странно, – пистолет. Потертый «Вальтер» с запасными обоймами. Почему пистолет был в чемодане, остается для меня неясным и до сих пор.
– Слушай, – сказал я тогда Карбулакову. – а этот, наверное, умел стрелять...
– Угу, – не разжимая губ, ответил Карбулаков.
– При такой-то луне он дал бы нам прикурить...
Карбулаков пожал плечами и посмотрел на прикрытое старой мешковиной тело.
О чем Карбулаков думал? О выбитых зубах? О том, что я сказал? Скорее всего, ему было не до разговоров. Будь я на его месте, мне бы, наверное, – тоже.
Но Карбулаков, прикрыв ладонью рот и словно катая сливу за щекой, сказал:
– Не здесь бы его взяли, так в другом месте. Не мы – так другие...
Хотя это было и не совсем ясно, я понял, что он хотел сказать. И еще я понял, что в чем-то далеко мне до Карбулакова.
Пайчадзе, тот слушал и смотрел, сужая свои зеленые глаза.
...Карбулакова я не видел потом до самой демобилизации и встретил случайно на станции в Боржоми. Он был уже старший сержант, и передние зубы ему быстро вставили в госпитале. Он растянул до ушей свой губастый рот и облапил мою руку как самому доброму приятелю.
