Письмо даже лучше. Как ни хороши современные средства общения между людьми, письмо — старинное, добротное письмо с многоточиями, пропущенными знаками препинания и даже буквами — все-таки лучше всего. За ним человеческий труд раздумий, сборов, решимость сесть и написать. Письмо — это память. Долгая и верная память. Его пишут, когда человек в самом деле нужен и дорог.
А телеграмму можно дать в момент вспышки воспоминаний. Или сравнений с проходящим мгновением, чтобы потом, в следующее мгновение забыть. Не говоря уже о пленке. Записаться на пленке, чтобы переслать ее, — значит позаботиться о своей внешности, голосе, подобрать нужные моменту слова… В этом есть что-то от кокетства, от желания не столько обратиться к другу, сколько от желания показать себя. Нет, письма, обыкновенные письма все-таки лучше всего. Над ними можно подумать, их можно перечитать… да просто разложить перед собой и, как по следам, увидеть прошлое.
Ашадеви молчит.
Индия… Сейчас там цветут… Что там цветет в марте? Вероятно, все, что может цвести. Воздух пахуч и густ. И влажен. Вероятно, так влажен, что дышать приходится с усилием. И люди спят на крышах, двориках, на прогретых за день берегах рек и прудов…
Впрочем, сейчас десять утра, и, значит, Индия не спит. Она работает, учится и борется с тем, что когда-то называли предрассудками. Далекая, незнакомая страна, которую он так полюбил и которая доставила ему столько горя, что загнала в зону Белого Одиночества.
А что?.. Честное слово, это все-таки здорово — зона Белого Одиночества. Сейчас он не жалеет о своем решении и даже благодарен Норе за ее совет. Интересно, что это было — женский расчет или и в самом деле то высшее проявление любви, когда для другого можно взять за горло себя? Он не забудет Норы и ее мягкой любви, но не забудет и…
Вот тут-то и закавыка. Он не забудет своей любви к Ашадеви. Вот… Своей! А была ли любовь к Норе? Наверное, была. Но не такая. Ту он забыл. Эту — никогда.
Андрей начал обтаптывать снег возле дерева. Тело опять налилось влажной упругой силой, а пила работала зло и весело.
* * *
После полудня прилетел Борис. Он остановил свой жесткий, грузовой дирижабль над делянкой и стал спускать трелевочные тросы. Они извивались в мглистом сухом воздухе, как щупальца большой серебристой медузы.
Критоновые тросы были невесомо легки, и Андрей быстро справился с петлями. Борис стал потихоньку подтягивать пучки хлыстов. Сваленные деревья зашевелились — тяжело, неуклюже, с жалобными шорохами и потрескиваниями. Андрей шестом помогал им улечься в плотный пук.
И в этот момент зазуммерила личная рация. Вытирая пот, Андрей подошел к ней и потоптался в сугробе, словно устраиваясь поудобнее. Звонила, конечно, дежурная обслуживания третьего участка.
— Андрей Николаевич, вас вызывают к восемнадцати часам к кольцевому традевалу.
— Благодарю. Постараюсь быть.
— Простите, Андрей Николаевич, может быть, это и назойливость… Но последние дни мне не нравились ваши глаза: в них усталость… Вам ничего не нужно? Идет пурга… Может быть…
— Нет. Благодарю. Мне ничего не нужно. И с глазами у меня все в порядке. Вероятно, отпаялся контакт.
— Какой контакт? — не поняла дама, и голос ее прозвучал подозрительно.
— На традевале. Он, знаете ли, поет, как сверчок. Или как комар. Вероятно, поэтому ухудшилась видимость.
— Вы так думаете? — грустно спросила дама.
Он так и не доставил ей удовольствия позаботиться о нем как-нибудь по-особенному, экстраординарно.
Что ж, ее можно понять. Но в зоне Белого Одиночества живут сильные люди. Они приехали сюда, чтобы в необычно трудной обстановке утвердить себя и, главное, отвлечься от всего того, что не давало покоя на людях. Для таких многого не нужно.
И тут Андрей подумал: «Вероятно, и дежурная из той же породы. И у нее, кажется, в самом деле грустные глаза. Интересно, почему она приехала сюда? Разбитая любовь? Неудача в науке? Просто желание увидеть несколько необычных людей, которые собираются здесь под северным сиянием?»
Первый раз за последний год Сырцова заинтересовало по-настоящему нечто не касающееся его участка. Но, как он понял сразу, это произошло потому, что ему просто захотелось отвлечься от главного — зачем его вызывают к традевалу, да еще к кольцевому? Его проект зарезан. Руководитель отраслевого совета науки Артур Кремнинг оказался на высоте — безукоризненно учтивым, холодным и безжалостным. Он не оставил надежд. А оставаться без надежд в институте, в большой жизни не хотелось. Можно смириться со многим, но не с ярлыком неудачника.
Борис поднял пучки и стал осторожно выруливать на курс. Андрей вздохнул, взвалил на себя пилу, рацию, встал на лыжи и пошел на вторую делянку. Он снова валил деревья вершинками друг к другу и старался не думать о предстоящем разговоре по кольцевому традевалу. В общем это удавалось.
* * *
Жужжание и взвизги пилы, веер опилок, последний жалобный и почему-то торжествующий хруст в комле падающего дерева, наконец, глухой удар в облаке сверкающей снежной пыли…
Как же это здорово — чувствовать силу в руках, в уже начинающей ныть спине, чувствовать себя хозяином, властителем всего окружающего. Это древнее ощущение силы, могущества нельзя сравнить ни с чем. Ради одного этого стоило удрать в зону Белого Одиночества.
Но было в этом, древнем, и нечто, что смущало Андрея. В его работе жили пусть укрощенные разумом, целесообразностью, но все-таки элементы разрушения. В данный момент он не созидал, а разрушал созданное природой.
Что из того, что он знал — сваленное им дерево все равно обречено на гибель, погибнув, оно отравит жизнь подросту, молоди, помешает лесу. Что из того, что, сваленное, оттрелеванное Борисом на пункт, оно отдаст человечеству накопленную за десятилетия силу и войдет в великий и целесообразный круговорот обмена энергии и веществ. Все это Андрей понимал разумом. А чувствами он наслаждался своей силой, могуществом и, если заглянуть поглубже, даже властью над деревьями, животными, всем этим сверкающим льдистым мирком.
Да, из человека не сразу уходит то, что пережили и закрепили в себе его предки. Иногда это прошлое прорывается и как бы изменяет человека. Тогда он находит радость там, где и не думал. Но все дело в том, что каждое новое поколение воспитывает в себе нечто новое и закрепляет его, чтобы передать дальше, по эстафете. И новое — сильное, молодое — всегда побеждает наследованное.
Вероятно, высшая радость и высшая мудрость в том и заключается, чтобы ничего из того, что накопили предки и передали потомкам, не отдавать на растление. Нужно использовать все крепкое и все прекрасное. Прошлое никогда не мешает настоящему и будущему, если оно служит хотя бы одному человеку, не мешая другим. А если оно к тому же приносит пользу всем, так такое прошлое можно только холить и поддерживать.
