Его обдало нестерпимым дымным жаром. Шустрые языки пламени то и дело перебегали по ветровалу. Пряхину было ясно, что, если огонь перебросится через реку, линия погибнет. Шатаясь, хватая широко открытым ртом отравленный дымом воздух, он, не раздумывая, приблизился к реке и стал рубить верхушки тех деревьев, которые как мостики были переброшены через реку.
Жар все усиливался. Пряхин окунулся в реке, развязал тесемки ушанки и, опустив наушники, надел ее задом наперед. Глаза теперь были прикрыты от огня своеобразным козырьком. Старшина рубил древесные стволы и топил их верхушки в воде. Когда жар становился нестерпимым, он окунался и снова шел на приступ.
Боль, усталость, дымный воздух мутили сознание, и старшина, чтобы подбодрить себя, запекшимися губами твердил:
— Нужно! Нужно! Нужно!
В эти минуты он стремился только к одному: отсечь пожар от линии. Он все еще силился вспомнить что-то важное, но сделать этого не мог. Все в нем скипелось, сошлось в стремлении во что бы то ни стало выполнить свой долг. То падая и теряя сознание, то поднимаясь и покачиваясь, он все рубил и рубил деревья и с жестоким удовлетворением, как врагов, топил их в воде. В этой схватке на кромке огня он не замечал, что течение реки слабело и она вздулась и кое-где вышла из берегов, несказанно облегчая его почти нечеловеческую борьбу с огнем.
Пряхин приближался к концу ветровала, когда на том берегу реки с грохотом обрушилось огромное сухостойное дерево и легло своей вершиной как раз на тропу у самого телеграфного столба. По траве разметались багровые угли, корчащиеся в пламени ветви. Огонь преодолевал запретную зону, и старшина, не раздумывая, бросился на этот самый опасный участок. Он топтал огонь, сбрасывал его в реку, рубил топором горящие сучья, но огонь возрождался и снова лез на приступ. Задыхаясь, весь в пару от быстровысыхающей одежды, с обожженными ресницами, перепачканный копотью, старшина был страшен в эти минуты последних схваток. Силы оставляли его, и он только отчаянным напряжением воли заставлял себя снова и снова идти на штурм и бороться, бороться…
Треск горящего дерева, шипение падающих в воду головешек, завывание огня были так оглушительны, что он не услышал оклика:
— Старшина! Пряхин!
Когда рядом с ним появился Губкин, а вслед за ним и Вася, старшина не удивился и не остановился. Он все так же, пошатываясь, судорожно глотая чадный воздух, шел в огонь, сбивал его и бросал в воду.
Губкин и Вася, тоже только что пробившиеся сквозь огонь, не успели оценить его поведения. Зато они оценили опасность. Они бросились на очередной огневой прорыв, сбрасывая во все прибывающую воду горящие стволы и ветви, и, окутанные облаками пара, дыма и гари, как могли, боролись с огнем.
Пряхин все отставал и отставал от них, в конце концов он споткнулся и упал. Силы оставили его, и он не смог не только подняться, но даже крикнуть. Он только хрипел и старался доползти до места новой схватки с огнем.
Первым заметил его исчезновение Вася. Он схватил Губкина за руку и крикнул:
— Старшина!
Губкин сразу понял его и вернулся. Вдвоем они подхватили Пряхина за ноги и под мышки и перетащили на склон сопки. Пряхин хрипел:
— Бросьте! Бросьте! На линию нужно…
Они молча и, как всегда не договариваясь, ловко и быстро делали свое дело: уложили Пряхина на склоне сопки, подтащили к нему имущество, торопливо рассказали о событиях на посту. Когда они опять побежали к кромке огня, Пряхин закрыл воспаленные глаза. Мысли были путаные, отрывочные. Постепенно они прояснились, он вспомнил Лазарева и солдат. И тепло, почти ласково подумал: «Не подвели…» Вслед за этой мыслью пришла другая: «А где Сенников? Неужели он погиб?»
Теперь он уже не злился на Аркадия, не презирал его, как несколько часов назад, когда напрасно ожидал его появления. Теперь он беспокоился и ругал себя за то, что отпустил солдата от себя. «Ведь нельзя же в тайге ходить в одиночку. А я разрешил. Ах ты, беда какая!»
Ему уже казалось, что он напрасно придумал и эту учебную тревогу — «Не казарма здесь, нет, не казарма», — и в то же время понимал, что, не будь этой случайной учебной тревоги, судьба линии и их судьба могла бы сложиться иначе. Мысли эти уже не успокаивали.
Честный и прямой, Пряхин брал на себя всю вину, и тревога о молодом солдате мучила его.
«Ну что ж, — решил он. — Пусть Губкин с помощником возятся с линией, а я обязан разыскать Сенникова. Может быть, он лежит придавленный, и ему некому помочь».
Старшина поднялся и сильно, словно после дремоты, потер лицо обожженными руками. За рекой стояла дрожащая, расплывчатая, переливающаяся огненными подсветами от еще горящих, но уже гаснущих в прибывающей воде деревьев дымная стена, за ней слышались треск и шипение. Иногда поднимался и опадал столб багрового света, который освещал новенькие желтоватые столбы телефонной линии. Они стояли, несмотря ни на что. И старшина переменил решение.
«Пока линия не работает, — сказал он себе, — думать только о ней. Все остальное — потом».
Прикрывая рукой воспаленное, в пятнах ожогов лицо, вдыхая кисловатый запах одежды, он медленно двинулся на помощь Губкину и Васе.
Последняя и первая победы
Тропинка шла под уклон, и бежать было легко. Под ногами шуршали сорванные ветром листья и ветки. Месяц скрылся, и в темноте Аркадий часто натыкался на кустарник. Постепенно зрение привыкало, обострялось, и он двигался все быстрей и быстрей.
«Вот и все, — повторял он в такт шагам. — Вот и все».
Потом он привык к этому бегу и к своему отрешенному состоянию и странно спокойно подумал, что, в сущности, он идет на смерть. И сейчас же решил: «Так и надо. Так и надо».
О том, что ему предстоит сделать и как это нужно делать, он не думал. Он просто бежал и мысленно хоронил себя.
Но когда тропинка вывела его на кромку темной, жирно поблескивающей в тусклом свете звезд воды и в разгоряченное лицо пахнуло холодком, смешанным с запахом трухлявого дерева и гари, Сенников невольно приостановился и стал вглядываться в широко разлившуюся, мертвенно-спокойную воду. Она пропадала в зарослях несваленных деревьев, сливаясь с темнотой, и Аркадий почувствовал, что она медленно, неумолимо вспучивается там, за пределами зрения.
Вид и особенно ощущение огромной, затаенно враждебной массы воды испугали Аркадия. Все же это был не тот животный страх, даже ужас, который он испытывал, когда спросонок прикоснулся к холодному, такому же, как эта вода, непонятно враждебному телу змеи и когда он метался вдоль линии после взрыва. Что-то сдерживало этот безотчетный страх, что-то мешало ему прорваться и, как прежде, охватить Аркадия, сломить его волю.
