— Не делайте этого! Пока я еще не слышу ни собак, ни лошадиного топота; погодите, еще успеете забиться в кусты и пробраться по берегу бухты немного подальше; потом войдете в воду и вброд приблизитесь к лодке — так, по крайней мере, собьете собак со следа.
Незнакомцы послушались меня; как только они вошли в лодку, я поплыл поскорее к нашему островку. Несколько минут спустя поднялся крик и лай собак Мы слышали, что они направляются к бухте, но не могли видеть их. Очевидно, они приостановились и долго шарили в кустах; тем временем мы успели отплыть на целую милю и выехать на середину реки; кругом все затихло; тогда мы спокойно направились к островку и спрятались в густом хлопчатнике.
Один из незнакомцев был старик лет семидесяти, если не больше, — лысый, с белой бородой. На нем была продавленная поярковая шляпа, засаленная синяя шерстяная рубаха, изодранные желтые тиковые штаны, заправленные в сапоги, и подтяжки домашнего вязанья, — впрочем, только одна подтяжка. Тиковый же камзол с длинными фалдами и вытертыми медными пуговицами болтался у него на руке; у обоих были большие потертые, засаленные ковровые мешки.
Другой незнакомец был лет тридцати, и одет он был так же неприглядно. После завтрака мы все прилегли отдохнуть; завязалась беседа; тут только оказалось, что эти люди даже не знают друг друга.
— Как же вы попади в беду? — спросил лысый другого, что помоложе,
— А вот как я продавал тут одно снадобье для уничтожения винного камня на зубах — оно действительно уничтожало винный камень, а заодно и эмаль… мне следовало бы раньше удрать, и только я собрался в путь, наткнулся на вас по эту сторону города; вы мне говорите, что за вами гонятся, и просите помочь вам спастись, а я отвечаю, что сам жду неприятностей и, пожалуй, согласен бежать вместе. Вот и вся недолга, — ну а с вами что приключилось?
— Видите ли, с неделю тому назад я устроил тут маленькие проповеди трезвости; все бабы были от меня без ума; уж и доставалось же от меня пьяницам, доложу вам! Я собирал до шести долларов за вечер — по десяти центов с души, — дети и негры допускались даром. Дело так и кипело; вдруг пронесся слух, вчера вечером, будто я сам втихомолку тяну водку. Один негр, спасибо ему, предупредил меня поутру и рассказал, что люди собираются верхом на конях, с собаками, и скоро все будут на ногах, мне остается только полчаса времени, чтоб удрать, а потом погонятся за мной, и если изловят, то вымажут в дегте, вываляют в перьях и так провезут верхом на шесте. Ну, конечно, я не стал дожидаться завтрака — у меня сразу аппетит пропал.
— А что, старина, — сказал молодой парень, — кажется, мы с вами столкуемся. Как вы полагаете?
— Я не прочь, пожалуй. А чем вы, собственно, занимаетесь?
— По ремеслу я наборщик; маракую кое-что и в медицине; могу быть и актером, знаете ли, трагиком. Когда нужно, показываю месмерические опыты; знаю и френологию; иногда, для перемены, даю уроки пения или географии в школах; а при случае лекции читаю — о, словом, я мастер на все руки. Все умею, что мне вздумается! А ваша профессия?
— Я много практиковал в свое время в качестве медика. Лечил от рака, от паралича и других болезней. Я умею также предсказывать будущее, когда у меня есть под рукой кто-нибудь, кто бы выведал всю подноготную. Читать проповеди, устраивать митинги — на этом я собаку съел; миссионерством тоже занимался на своем веку…
Оба замолчали на минуту; потом молодой глубоко вздохнул и проговорил: «увы!»
— Ну, чего же вы сокрушаетесь? — спросил лысый.
— Горько мне подумать, до чего я дожил! Принужден вести такую жизнь! Унизился до такого общества!.. — Он принялся утирать глаза какой-то тряпкой.
— Чтоб тебе провалиться! Чем тебе не по нутру наше общество? — крикнул лысый запальчиво.
— Положим, оно достаточно хорошо; лучшего я и не заслужил… Спрашивается, кто меня довел до такой низости, когда я стоял так высоко? Я же сам. Я не виню вас, джентльмены, нет! Никого я не виню. Я все это заслужил сам. Пусть холодный свет карает меня; одно я знаю: где-нибудь найдется для меня могила! Свет может поступать со мной по-прежнему, может отнять у меня все — любимых людей, богатство, счастье, но этого уж не отнимет! В один прекрасный день я лягу в могилу, позабуду все, и мое бедное, разбитое сердце наконец успокоится! — Говоря эту чувствительную речь, он продолжал хныкать.
— Черт побери ваше бедное, разбитое сердце! — отвечал лысый. — Чего вы с ним носитесь, какая нам нужда до вашего бедного сердца? Мы ведь ни в чем не повинны!
— Знаю, что неповинны. Да я и не виню вас, джентльмены. Я сам упал так низко. По справедливости я должен страдать — я и не ропщу.
— Откуда вы упали, с чего упали?
— Ах, вы мне не поверите! Свет никогда не верит, бог с ним! Тайна моего рождения…
— Тайна вашего рождения? Вы хотите сказать, что…
— Джентльмены, — начал молодой торжественно, — я открою вам эту тайну; я чувствую, что могу довериться вам… По рождению — я герцог!
Джим вытаращил глаза, да и я тоже. Но лысый возразил:
— Полно, какие враки!
— Однако это сущая правда. Мой дед, старший сын герцога Бриджуотерского, бежал в Америку в конце прошлого столетия, чтобы подышать чистым воздухом свободы; здесь он женился, потом вскоре умер, оставив сына. Около того же времени умер его собственный отец в Англии; второй сын герцога завладел титулом и поместьями, а малолетний настоящий герцог по закону остался в неведении. Я — прямой наследник этого ребенка, — я, по праву рождения, герцог Бриджуотер! И вот я здесь, покинутый, брошенный, оторванный от своих поместий, гонимый людьми, презираемый холодным светом, оборванный, усталый, с истерзанным сердцем, униженный до того, что попал в общество бродяг на каком-то плоту!..
Джим очень жалел его, и я тоже. Мы старались как-нибудь утешить бедняжку; но он отвечал, что это бесполезно — ничто уже не утешит его в мире! А вот если бы мы согласились признать его титул, то это было бы ему приятнее всего. Мы отвечали, что готовы признать, если он нам скажет как Он объяснил, что мы должны ему кланяться, когда он заговорит с нами, называть его «ваша милость», «милорд»; он не прочь даже, чтобы его называли просто «Бриджуотер» — это уже есть титул, а не фамилия. Один из нас должен прислуживать ему за обедом и делать для него все, что он прикажет.
Ну, что ж, все это было нетрудно, и мы в точности исполняли, что он просил. В течение всего обеда Джим стоял возле, прислуживал ему и говорил: «ваша милость, не угодно ли того или этого?..» и тому подобное, и он был ужасно доволен.
А старик совсем притих, не говорил ни слова и, казалось, был не очень-то доволен ухаживаньем за герцогом. Он как будто что-то обдумывал. И вот после обеда он и говорит:
