Ну, что ж, все это было нетрудно, и мы в точности исполняли, что он просил. В течение всего обеда Джим стоял возле, прислуживал ему и говорил: «ваша милость, не угодно ли того или этого?..» и тому подобное, и он был ужасно доволен.
А старик совсем притих, не говорил ни слова и, казалось, был не очень-то доволен ухаживаньем за герцогом. Он как будто что-то обдумывал. И вот после обеда он и говорит:
— А знаете ли что, Бриджуотер, я очень скорблю о вас, но не вы один скрываете такое горе в душе…
— В самом деле?
— Право, вас не одного свергли незаконно и лишили высокого положения!
— Увы!..
— Не у вас одного есть тайна…
При этом старик принялся плакать и рыдать.
— Постойте! Что вы хотите сказать?
— Бриджуотер, могу я довериться вам? — продолжал старик, не переставая всхлипывать.
— Положитесь на меня как на каменную гору! — Герцог схватил его за руку и стал трясти ее. — Откройте мне тайну вашего рождения: говорите!
— Бриджуотер, я — покойный дофин!..
На этот раз Джим и я еще пуще вытаращили глаза.
— Кто такой?! — переспросил герцог.
— Да, друг мой, это святая истина — вы видите перед собой в эту самую минуту бедного пропавшего дофина, Людовика Семнадцатого, сына Людовика Шестнадцатого и Марии-Антуанетты!
— Вы?! В ваши годы?! Ну, уж нет, извините! Скорее, может быть, вы покойный Карл Великий; вам шестьсот или семьсот лет, по меньшей мере!
— А все горе сделало, Бриджуотер, все горе! От горя поседели эти волосы, от горя образовалась эта преждевременная лысина. Да, джентльмены, вы видите перед собой, в синей нанке и в нищете, странствующего, изгнанного, презираемого, страждущего, но законного короля Франции!
Ну и пошел реветь и убиваться; мы с Джимом не знали что и делать, до того он нас разжалобил, но вместе с тем мы были рады и гордились тем, что он попал к нам. И мы начали за ним ухаживать точь-в-точь как раньше за герцогом и старались всячески утешить его. Но он говорил, что это напрасно: одна смерть может успокоить его, хотя, прибавил он, временно он чувствует себя как будто легче и лучше, если видит, что люди оказывают ему почтение, сообразно с его высоким саном, например, преклоняют колено, говоря с ним, называют его «ваше величество», прислуживают ему за столом и не садятся в его присутствии, покуда он не разрешит. И вот мы с Джимом принялись величать его, всячески угождать ему и стояли перед ним навытяжку, покуда он не пригласит сесть. Все это доставляло ему громадное удовольствие, он опять повеселел и ободрился. Но герцог дулся на него и, по-видимому, был вовсе не доволен тем, как все устроилось. А король обращался с ним по-дружески и уверял, что прадед герцога и все вообще герцоги Бриджуотеры всегда пользовались благоволением его отца и он частенько допускал их к себе во дворец. Несмотря на это, герцог продолжал сидеть насупившись; наконец король говорит:
— Весьма вероятно, что нам придется черт знает сколько времени сидеть на этом плоту, Бриджуотер, так какая польза вам строить кислые рожи? Это только тоску наводит. Ведь не моя вина, что я родился королем, а вы только герцогом, чего же тут дуться? Надо всегда стараться приспособиться к существующему положению — такое у меня правило! Право, недурно, что мы очутились здесь: пищи вдоволь, ешь себе да спи. Ну-ка, давайте руку, герцог, будем друзьями!
Герцог протянул руку, а мы с Джимом от души порадовались, глядя на их примирение. Неловкость сразу пропала; слава богу, что все так устроилось, а то ведь каково было бы, если б на плоту загорелась вражда! На плоту важнее всего, чтобы все были довольны, дружны и чтобы никто не чувствовал себя обиженным.
Разумеется, я скоро догадался, что эти лгуны — вовсе не герцог и не король, а просто-напросто прогоревшие шарлатаны и мошенники. Но я не сказал ни слова, скрыл свои мысли: это самое лучшее; по крайней мере, избегнешь ссор и хлопот. Если им хочется, чтобы мы величали их одного королем, а другого герцогом, — пусть! Я не стану спорить, лишь бы не нарушать мира в семье; да и Джиму не стоит об этом говорить — я так и не сказал. Если я не научился ничему хорошему от отца, то, по крайней мере, постиг в его обществе одно правило: с людьми такого сорта самое лучшее давать им волю, пусть делают как знают, бесполезно противоречить им.
Гек рассказывает свою историю. — План кампании. — Пират на митинге. — Герцог-типографщик
Наши попутчики закидали нас вопросами: им непременно хотелось допытаться, почему это мы прячем плот днем, вместо того чтобы плыть дальше, и уж не беглый ли Джим?
— Господь с вами! — возразил я. — Станет ли беглый негр плыть на юг?
Они согласились, что, действительно, не станет. Пришлось и мне рассказывать о себе. Вот какую я им сочинил историю.
— Мои родители жили в Пайкском округе, в штате Миссури, там я и родился; но все члены нашей семьи вымерли, — остался только я, папа, да маленький братишка, Айк Папа задумал бросить тот край и переселиться жить к дяде Бену, у которого есть маленькая плантация на реке, в сорока четырех милях под Орлеаном. Папа был очень беден, да и долгов у него накопилось так много, что, когда мы все распродали, у нас ничего не осталось за душой, кроме шестнадцати долларов да нашего негра, Джима. Этого было слишком мало, чтобы проехать тысячу четыреста миль на пароходной палубе. Ладно, когда настало половодье, папе однажды повезло, он поймал вот этот обломок плота, и мы порешили плыть на нем до Орлеана. Да недолго нам была удача: раз ночью пароход налетел на переднюю часть плота, мы все попадали в воду и нырнули под колеса; Джим и я спаслись кое-как, но папа был пьян, а братишке Айку было всего четыре года — так они и сгинули. Дня два-три после того у нас было немало хлопот; люди на яликах все подплывали к нам и хотели отобрать от меня Джима, уверяя, что он беглый. Теперь мы уже не плаваем днем; ночью нас, по крайней мере, не тревожат.
— Постойте, — сказал герцог, — дайте мне придумать способ, чтоб можно было плыть и днем, в случае надобности. Я это обдумаю на досуге и, может быть, сочиню кое-что. Только на сегодня мы это оставим, — разумеется, нам не следует плыть засветло мимо вон того города; пожалуй, нам не поздоровится.
К вечеру погода стала хмуриться словно к дождю: зарницы так и вспыхивали на небосклоне; зашумела листва; ясно было, что готовится ненастье. Герцог и король отправились в наш шалаш — попробовать, каковы постели. Моя постель была из соломы, лучше Джимовой, сделанной из мякины: в этой мякине постоянно попадаются колосья, которые больно врезаются в тело и, чуть пошевелишься, шуршат, словно сухие листья, и не дают спать. Ну, вот герцог и решил, что возьмет мою постель, но король этого не допустил.
