В минуту я промок до нитки В теплом полусумраке что-то гремело, лязгало, скрежетало… Ржавая жирная земля в буграх и шрамах едва слышно гудела, и мне казалось, что сейчас донесется эхо сверху, от тучи. Или я уже слышал его?
Снова темный огонь, как глаз вишневита в скале, — там, где колыхались бронированные тела танков. Сизо-черный дым потянуло к моему орудию, а дождь все бил и хлестал, и глаза устали так, что хотелось их закрыть.
Черные вороха взрытой земли давно улеглись, отгремели залпы гвардейских минометов, но в поле дымили низкие темные факелы, и под двойной пеленой дыма рдели багряные огни.
…Зачем нужны были противнику эти высоты? В апреле сорок пятого?. Я этого не знал. Знал только, с каким трудом мы их заняли, знал, сколько бойцов полегло у этих голубых холмов. И поэтому мы просто так не могли их отдать. Когда наши батареи выдвинулись сюда, я подумал, что этого будет мало, если противник захочет вернуть высоты Ко я ничего не знал о реактивных минометах, и даже сейчас, когда я увидел их в деле, я не мог знать, сколько их там вело огонь с далекого холма.
…Земля остывала. Ночью было тихо. Я лежал с открытыми глазами. Было прохладно, свежо, листья касались лица. Упав на траву, пил дождь, оставшийся в листьях манжетки. Разделся, выстирал в ручье форму, выжал досуха и, скорчившись, сидел на сухом пятачке под кряжистым дубком; старые желудевые чашечки кололи ноги, трава казалась теплой… Выплыло из-за окоема солнце. Я старался поймать первые его лучи.
В это солнечное утро меня нашла недобрая, страшная для меня весть. Не стало Сергея Поликарпова.
Город молчит. Он точно уснул несколько дней назад, поджидая нас. Ни души. Ровная черная гладь реки впереди. Аккуратный ряд домов с заколоченными окнами лавок в нижних этажах. За рекой, за зеленой спиной крутого берега, — кирха, над ней кружит одинокая черная птица. Улицы — сплошной музей, бесконечная вереница экспонатов с таинственными амбразурами погребков — присмотрись получше, друг, не засел ли там некто в сером мундире, с автоматом, гранатами и пистолетом… Точно ли покинули город тени?
Перед площадью — завалы, бревна еще пахнут смолой, желтая кора высохла на солнце, и ловишь себя на мысли: хорошо бы опрокинуться на спину и полежать здесь часок—другой, прямо на теплых стволах. Подходим ближе… Тонкий, нежный рисунок колючей проволоки. Стоп. Необходима осторожность.
Сбоку видны противотанковые ежи. Проходы для нас уже готовы: здесь побывали наши саперы. Мимо города, недружелюбно набравшего в рог воды, точно немой на перепутье! Дальше, к старому парку с ухоженными дорожками, так и не увидевшему боя, пуль, убитых… Зеркало воды уже за спиной. Река тускнеет. Черная птица пропала. На стенах кирхи обозначились резкие тени.
— Присмотрись-ка, там кто-то есть! — Негромкий, спокойный голос фронтового друга, указывающего рекой на вход в кирху.
Точно. Там старик. Сидит на пороге как ни в чем не бывало. Вот снял шляпу, как будто приветствует нас. Ну что ж, старик, найдется и для тебя немного русского табака. А теперь прощай. Мы спешим в Россию, но сначала нам нужно идти в противоположную сторону.
Еще несколько дней вечернего безделья, ожидания, нетерпения… Потом вдруг какой-то синий ранний рассвет, низкие, быстрые, светлые облака, стремительные зеленые машины, промчавшиеся на запад, бравые крики, возгласы. На дороге — подтянутая девица в сапогах, серьезная, статная, на гимнастерке ее — три медали (у меня только две), на коротких пышных русых полосах — пилотка набекрень, гимнастерка ладно пригнана к сильному красивому телу… Колонна молодых безусых солдат, загорелых, пухлощеких, во главе с лейтенантом. Семь танков, обошедших их по обочине, на броне — звезды, гусеницы с налипшей серой глиной по-кошачьи мягко утюжат поле, стволы пушек неслышно покачиваются… И все это, как живая картина, навсегда врезавшаяся в память, плывет, движется на запад
Мы тоже снимаемся с места, идем целый день, потом еще сутки, стоим у каких-то полуразбитых бетонных строений, серых, безликих. Вдруг ночью — тревога. Тягачи снова тащат орудия, за спиной — редкие огни, в небе — шальной луч прожектора, гул самолетов. Далекие-далекие разрывы…
Опять входим в город. Дивизион остается здесь. Мой расчет должен разместиться на постой в старинном одноэтажном сером особняке на перекрестке улиц.
Я подошел к дому, дернул за шнур колокольчика. Дверь открылась. На пороге стояла женщина. Я услышал ее дыхание — глубокое, спокойное, ровное. Она не боялась меня, вот что было поразительно!
Мы вошли в большею комнату. Здесь я разглядел женщину лучше. Серый шелк волос, светлые большие глаза, блекло-розовые губы, белая кожа шеи, чистый высокий лоб, бледные щеки… При каждом повороте головы жил и струился этот загадочный серый шелк, наполовину укрывая шею и плечо, густые пряди мышиного цвета, таинственно переливающиеся как ртуть, потом — отраженные в огромном зеркале в углу комнаты, в ее собственных глазах, в моих глазах; ритм дыхания, когда видно, как приподнялась грудь, опустилась, снова — но теперь задержалось дыхание; и взгляд, и снова — дыхание, и поворот головы.
Попросил стакан воды. Выпил, поблагодарил. И вдруг заметил, что в ее глазах что-то мелькнуло… какое-то облачко прошаось по зрачкам. Она медленно протянула руку за стаканом.
Я почувствовал упругость ее пальцев и, как ни загрубели мои руки, уловил колючее тепло чужой ладони. Не так уж трудно мне было представить себя на ее месте, когда вокруг все рушится и нельзя понять, что же будет дальше: может быть, действительно придут дикие скифы, и поставят вокруг свои скифские шатры, и будут жарить мясо и разрушать все, что уцелело, как было когда-то… Вряд ли она прислушивалась к голосам мудрецов, видевших происходившее в ином свете. Она была женщиной, принимала многое на веру, а теперь все рухнуло и надо присматриваться к жизни наново. Так я видел ее тогда.
— Расскажите, что происходит сейчас? — спросила она.
— Гитлеру конец! — сказал я. — Будет новая жизнь.
— Какая долгая страшная война, — сказала она.
— О, вы не видели настоящей войны, фрау! — сказал я. — Вы должны представить себе деревни и города, сожженные дотла, виселицы, детей, умирающих от голода… И все равно это будет только часть правды. Потому что есть еще концлагеря.
— Это страшно! — воскликнула она. — Неужели все… правда?
— Иначе я не был бы здесь.
— Да, да, я понимаю. Вы, русские, всегда были далеко, и война где-то очень далеко… пока я не увидела вас.
— Как вас зовут?
— Хильда.
