— Господин Зели, — сказал он, — завтрак вас ожидает.
— А! это ты, Гренд де Сель, зачем ты здесь, негодяй, мерзавец, скот, трюмная крыса? Не хочешь ли, чтоб я снял с тебя шкуру, чтоб я сделал твою спину красной, как сырое битое мясо? Ну отвечай же, юнга-неудача!
К этому излиянию ругательств и угроз юнга привык. Он знал о вспыльчивости своего начальника, поэтому сохранял полное спокойствие.
И, скажу вам мимоходом, что если бы я верил переселению душ, то я охотнее согласился бы превратиться на всю мою жизнь в рабочую лошадь, в каторжного, в Монморансийского осла, одушевлять наконец все, что ни есть презрительного, нежели прожить секунду в шкуре юнги.
Мы сказали, что юнга не произнес ни слова, и когда Зели остановился, дабы перевести дух, Грен де Сель решился повторить почтительнее обычного: «Завтрак вас...»
— Ага! завтрак! — закричал шкипер, радуясь случаю излить свое бешенство на кого-нибудь. — Ага! завтрак! Вот тебе, собака.
Эти слова сопровождены были пощечиной и ударом ноги столь сильным, что юнга, стоявший на верху орлопного трапа, быстро скатился по ступеням лестницы и очутился на дне трюма.
Находясь там, юнга встал и сказал, потирая поясницу: — Я это наверное знал, я видел по его жвачке, что он не в духе, — и помолчав немного, Грен де Сель прибавил с видом крайне довольным: — Все же лучше так, нежели упасть на голову.
Затем, утешенный таким философским размышлением, он стал усердно надзирать за приготовленным завтраком для шкипера Зели.
Holal d'ou venez-vous, beay sire, la tete nue... la ceinture pendante... quelle paleurl... tudieu... Bami...
WORDS-VOK.
Хотя Зели излил часть своего гнева на Грен де Селя, но все еще продолжал измерять шагами палубу, поднимая время от времени руки и глаза к небу, бормоча некоторые слова, какие невозможно было принять за набожное взывание.
Вдруг, устремив внимательный взор на плотину гавани, он остановился, схватил подзорную трубу, висевшую у нактоузов, и приложил ее к глазу:
— Наконец, наконец, слава Богу! — вскричал Зели. — Вот и он! Да, это точно. Какие взмахи весел, как они гребут! Вперед, сильней, браво, молодцы, спешите, спешите, нам еще можно будет воспользоваться ветром и приливом!
И шкипер Зели, позабыв, что его трудно расслышать за два пушечные выстрела, ободрял голосом и телодвижениями матросов, которые везли к кораблю Кернока и его спутника.
Наконец, шлюпка, на которой они плыли, достигла брига и пристала к правой стороне. Зели подбежал к трапу, сделал сигнал в свисток, означающий присутствие капитана, и со шляпой в руке, приготовился к принятию его.
Кернок с ловкостью взошел на борт брига, и спрыгнул на палубу.
Шкипер был поражен бледностью и изменением в чертах лица его. Обнаженная голова, беспорядок в одежде, ножны, без кинжала висевшие при его поясе, все возвещало что-то необыкновенное. Поэтому Зели не дерзнул упрекнуть своего капитана в долгой отлучке, но с видом почтительного участия подошел к нему.
Кернок беглым взглядом окинул бриг и осмотрел мигом все ли в порядке.
— Шкипер, — сказал он Зели повелительным и грозным тоном, — когда будет полная вода?
— В два часа с четвертью, капитан.
— Если ветер не утихнет, мы отплываем через два с половиной. Прикажи поднять флаг и сделать пушечный выстрел к отправлению, вертеть шпиль, сняться с фертоинга, и когда якорь будет апанер, дать мне знать. Где лейтенант? Где остальной экипаж?
— Не берегу, капитан.
— Послать шлюпку за ними. Тот, кто не явится на бриг через два часа, получит двадцать ударов линьками и просидит неделю в кандалах. Ступай!
Никогда Зели не видел Кернока столь суровым и строгим. И потому, против своего обыкновения, не делал тысячи возражений на каждое приказание своего капитана и удовольствовался на сей раз уходом для поспешного исполнения распоряжений.
Кернок, посмотрев внимательно на направление ветра и на компасы, дал знак своему спутнику и сошел в каюту.
Это тот самый спутник, который ходил за ним в вертеп колдуньи. Приятный и звучный голос, говоривший: «Кернок, мой Кернок», был его, и мог ли быть не сладостным сей голос! Он был так мил с его нежными, правильными чертами лица, большими очами, осененными длинными ресницами, с его каштановыми, волнистыми волосами, выпадавшими из под широких краев лакированной шляпы, и с этим стройным гибким станом, который обрисовывался грубым из синего сукна камзолом, с этими живыми и ловкими приемами! Как свободно и легко он шел, выпрямив шею, приподняв голову! Ах! que Salero! только лицо его казалось загорелым от солнечных лучей под тропиками.
Ибо из этого знойного климата вывез Кернок этого миловидного спутника, который был не кто иной, как Мели, прелестная девушка из креолок.
Бедная Мели! дабы следовать за своим любезным, она оставила Мартинику с ее смоковницами, и смолистые леса, и свою светелку с зелеными занавесями.
За него она отдала бы свою пеструю койку, свои пестрые Мадрасские платки, красные с голубым, свои запястья литого серебра, надетые на ноги и на руки; она отдала бы все, все даже самую ладанку, заключавшую в себе три змеиных зуба и сердце вяхиря, сей талисман, долженствовавший покровительствовать ей, пока она будет носить его на шее.
Видите, как Мели любила своего Кернока.
Он любил ее так же, он любил ее страстно, ибо окрестил именем Мели длинную восемнадцатифунтовую пушку, помещенную на баке его брига; и ни одного ядра не посылал к неприятелю, чтоб не вспомнить о своей возлюбленной. Вероятно, он ее любил, ибо позволял ей прикасаться к своему превосходному Толедскому кинжалу и к своим добрым английским пистолетам. Что мне сказать более? Ей одной он поручал смотреть за собственным его запасом хлеба и водки!
Но более всего доказывал любовь Кернока широкий и глубокий рубец, который имела Мели на шее. Это произошло от удара ножом, нанесенного Керноком в пылу ревности. А как силу любви надлежит измерять всегда по степени ревности, то видно, что Мели должна была проводить дни, унизанные золотом и шелком, подле своего милого обожателя.
Она сошла с ним.
Войдя в каюту, Кернок бросился в кресло, и закрыл лицо свое руками, как бы для изгнания какой-либо убийственной мечты.
Он сильно содрогнулся, взглянув на окно, через которое покойный капитан упал в море, как всякому известно.
Мели печально на него смотрела, потом робко к нему приблизилась и, став на колени, взяла его за руку, которую он ей отдал на волю. — Что с вами, Кернок? У вас горит рука. — Ее голос заставил его трепетать, он приподнял голову, горько улыбнулся и, охватив рукой шею юной мулатки, прижал ее к себе; его уста касались щеки ее, как вдруг губы его встретили роковой рубец.
