Гестаповец, который был за спиной, подошел к стулу и включил настольную лампу.
Открылась боковая дверь, и в комнату вошли двое. Один был в форме гестаповца, другой — Штарц. Он сел за стол и сразу же заговорил:
— Я хотел дать вам время подумать до завтра, но обстоятельства изменились, и к допросу приступим немедленно. Я хочу повторить вам свое предложение: согласны ли вы сотрудничать с нами?
— Господин следователь, я же и так сотрудничаю с вами...
— Вы снова делаете вид, что не понимаете, о чем идет речь? Спрашиваю в последний раз! Где печатаются листовки и газеты, кто еще кроме вас это делает, их адреса, клички, фамилии?
— Но я, ей-богу, ничего не знаю...
— Знаешь! — перебил его Штарц. — Знаешь и дума ешь оставить нас в дураках. Не выйдет, мы не из таких, как ты, вытягивали правдивые признания. Короче говоря, будешь говорить правду?
— Но, господин следователь...
— Ясно! Ну что-ж, мы тебе поможем.
Штарц взглянул на гестаповцев, и двое из них подошли к креслу и начали привязывать руки Славина к подлокотникам. Михаил Иванович пошевелился в кресле и только сейчас понял, что оно крепко прикреплено к полу. Третий гестаповец не торопясь прошел к стене, снял с металлического крючка резиновую палку и начал медленно приближаться к Славину. Михаил Иванович попытался смотреть на него, но не смог отвести глаза от палки.
«Неужели они будут бить меня?» — У него, уже немолодого человека, никогда не знавшего физического унижения, вид палки не вызвал страха. Михаил Иванович чувствовал, как в душе растет протест, заполняется сердце гневом и ненавистью к фашистам. «Нет, сволочи, ничего у вас не получится!»
— Молчишь! — громко заорал Штарц. Он вскочил на ноги, подбежал к своему напарнику, вырвал из рук резиновую палку и, размахнувшись, изо всех сил ударил по лицу Михаила Ивановича. В глазах Славина помутилось, а лицо залилось кровью. Он хотел что-то сказать, но Штарц, громко ругаясь и грязно матерясь, стал бить его по голове, по лицу, по всему телу.
«Фашистская гадина, где он научился так ругаться?» — почему-то подумал Михаил Иванович и потерял сознание...
Он не чувствовал, когда двое гестаповцев тащили его по каменному полу, оставляя длинный кровавый след.
Пришел в себя Славин в камере. Болела голова, тело, он не мог пошевелиться, острая, как огонь, боль пронизывала его. Михаил Иванович долго лежал без движений, вспоминая «допрос». «Сволочи, звери, неужели они считают, что издевательством можно достичь всего?»
Михаил Иванович заставил себя думать о причине провала: «Где же допущена ошибка? За всех наших товарищей я могу быть спокоен, предателя среди них нет. Домашние тоже ничего не скажут. — Михаил Иванович вспомнил соседку Латанину. — Она, конечно, доносила немцам. Но что же она знает? Видела кого-нибудь из тех, кто приходил ко мне домой, — не больше. А может быть, они схватили меня только за то, что я до войны был передовиком?»
Став подпольщиком, умудренный жизненным опытом, Славин не раз с горечью вспоминал довоенное время, когда многие люди не верили, что Гитлер нападет на нас, не готовились к войне.
Надо предвидеть, что гестаповцы самое пристальное внимание будут уделять активистам и передовикам. «А ведь если бы готовились мы к возможному захвату Минска, — думал Михаил Иванович, — то можно было подготовить людей к работе в подполье. Создать вокруг необходимую легенду».
И сейчас Славин, лежа на каменном полу, горько улыбнулся, вспомнив, что после прихода немцев еще долго висела в типографии на Доске почета его фотография.
Он понимал, что рассчитывать на освобождение из этих застенков не следует.
«Ну что ж, — думал он, — если мне суждено погибнуть, то сделаю это я так, чтобы не стыдились за меня дети и жена, да и перед своей совестью буду чист. Ничего они от меня не узнают!»
Он со стоном перевернулся на спину и, глядя в серый потолок, заставлял себя вспоминать все лучшее, что было в его жизни. Нет, не хотел Михаил Иванович последние часы жизни тратить на иные мысли. Он готов был на самое худшее — смерть! Так как понимал, что умирая он спасает жизни многих своих товарищей, а это значит, что борьба с ненавистным врагом будет продолжаться и его товарищи отомстят фашистам за него.
В пятницу, перед обедом, в квартиру Славиных нагрянули гестаповцы. Они учинили настоящий погром: перерыли все шкафы и кровати, перевернули мебель, разрезали обивку на стульях, оторвали наличники у дверей. Анастасия Георгиевна понимала, что обыск неспроста. Значит, что-то случилось с мужем. Офицер, руководивший обыском, через переводчика приказал ей собираться и ехать с ними. Славина хотела написать детям записку. Но высокий, худой, с выпуклыми рачьими глазами офицер не разрешил. А при выходе ткнул пальцем в кожаное пальто, приказывая своим подручным забрать.
Анастасию Георгиевну поместили в закрытый грузовик и повезли. В кузове, кроме Славиной, находилось еще два человека. Женщина мучительно думала, куда ее везут, где ее муж, что с детьми. Наконец машина остановилась. Открылся задний борт кузова. Анастасия Георгиевна спустилась на землю. Это был большой двор позади какого-то здания. Славина родилась в Минске, знала город как пять своих пальцев. Покажи ей фасад любого более-менее приметного дома, и она безошибочно сказала бы, где он стоит. Однако в большинстве дворов Анастасия Георгиевна, разумеется, никогда не бывала и теперь никак не могла определить, куда же все-таки привезли ее немцы.
Солдат ввел арестованную в мрачный, обставленный старинной мебелью кабинет. За массивным столом сидел следователь в штатском. Допрос начал издалека. Говорил по-русски, нарочито медленно, четко произнося каждое слово. Поначалу задал несколько ничего не значащих вопросов, поинтересовался семьей, взаимоотношениями с соседями, спросил, где она сама и муж работали до войны. Затем приступил к главному.
Отвечая на его вопрос, почему они не эвакуировались, Славина сказала:
— Да пока собирались, ваши войска вошли в город.
Немцу ответ, должно быть, понравился. Ведя запись, он слегка улыбнулся. Затем спросил, кто посещал их квартиру в последнее время, не приносил ли муж домой газеты, листовки. Анастасия Георгиевна все отрицала.
Следователь кончил писать, показал на бумаге место, где надо было расписаться, и, как бы вскользь, заметил:
— Сегодня вас отпускаем. Но, думаю, еще встретимся. Хочу предупредить: если и в следующий раз будете делать вид, что ничего не знаете, то ждет вас много неприятностей. Так что советую подумать. Вот пропуск на выход.
