Он быстро достал лист и, склонившись, заскрипел пером. Дождавшись, когда он занесёт в лист сказанное, я продолжил:
– Подсчитай, сколько и чего нужно купить в Бристоле для нормальной жизни семьи, будущих работников фермы, кстати, работников в нужном числе нанимать будешь сам, и составь реестр всего этого. Включая одежду для детей, годовой запас провианта, вина, табаку, книг, инструментов. В сумму, – я подумал сказать «пятьдесят», но, чтобы не оглушать, сократил и произнёс, – двадцать пять фунтов.
Он вздрогнул и записал.
– Это четыре.
Взяв новый лист, он, морща лоб, стал быстро составлять реестр. Когда закончил, надписал пару строк на третьем листе и протянул их мне, ещё влажные. Первый, «Распоряжение», я крупным почерком подписал и передал ему. Второй, реестр закупок для фермы, и адрес его семьи в Бристоле подвинул к себе. Дожидаясь, когда высохнут чернила, спросил:
– Кувшин свежего молока найдётся?
– Утреннее, – с готовностью кивнул он.
– Дай мне в дорогу.
Он вышел. Подув на чернила, я сложил бумагу и спрятал в отворот куртки. Вернувшись, Себастьян поставил в мою опустевшую суму кувшин молока, четверть круга сыра и вознамерился поместить туда же отчёты, но я возразил:
– Ты управляющий, ты и проверяй.
Затем, уже встав и приготовившись выйти, стукнул костяшками пальцев в стол, минуту подумал и сказал:
– Выделяю тебе в пожизненную собственность пол-акра земли. Хочешь – строй домик, хочешь – вскопай огород, грядки. Место, любое, сам выбери. Это пять.
И вышел из дома к обступившим вход в дом непуганым, любопытным коровам. Вышел, повесил суму на плечо. И, указав на лошадь, на прощанье сказал:
– Лошадь тоже тебе оставляю. Владей. А я до замка пешком прогуляюсь.
В какой-то час дошагав до замка, я прошёл мимо наполовину поднявшегося сруба бани и вошёл в зал. Мои все обедали. Человек сорок сидели за столом, переговариваясь, улыбаясь. Английская и заморская речь, мальчишечьи восклицания. Меня заметили лишь тогда, когда я прошёл и уселся на своём стоящим во главе стола троне. В разом создавшейся тишине я поставил на стол перед собой дорожную суму и сказал:
– Наверное, я единственный человек в Англии, который заплатил большие деньги, не зная за что!
И, встречая с улыбкой вопрошающий взгляд Эвелин, выставил на стол кувшин с молоком и выложил сыр.
– Милях в двух отсюда – добротная, из камня, скотная ферма. Входит, как оказалось, в имение «Шервуд»!
Кто-то рассмеялся за столом. Кто-то восхищённо-недоверчиво покачал головой.
– Коров около сорока. И один всеми забытый человек заботится о них, имея из еды только молоко и сыр, вот этот, который сам делает. Зовут его Себастьян, с сегодняшнего дня он управляющий фермой.
Приподняв кувшин, я налил молока в поданный Эвелин бокал. Она отпила глоток, передала Алис. Та отпила тоже.
– Изумительно вкусное молоко!
– Иного и не могло быть, – кивнул я. – Себастьян – ребёнок. Искренний, простой, старательный, добрый. Такое же у него и молоко.
Алис и Луиза оживлённо-взволнованно переглянулись. Я, поймав этот взгляд, тихо порадовался за Томика с Эдвином.
– Томас, – сказала после этого Эвелин. – Тут, кажется, обнаружилась ещё одна тайна.
И она подвинула ко мне поднос с Кетцалькоатлем, почему-то перевёрнутый кверху дном. Да, глубокая кромка по всему краю подноса. И когда-то она была залита воском, и на расплавленный воск была наложена плотная серая бумага, производящая иллюзию плоского дна. В одном месте, от горячих колбас, воск потёк, и обнаружилось, что дно имеет углубление. Я поднял голову, нашёл взглядом Готлиба. Кивнул. Он проворно поднялся из-за стола, взял поднос, немного подержал его над огнём в камине. Все сидящие за столом, и мальчишки тоже, притихнув, смотрели. Потом, подойдя к камню, на котором недавно стоял котёл с теми самыми горячими колбасами, стукнул и вывалил на него оплавленный по граням пласт воска. И, добыв из него плотный, из той же серой бумаги, конверт, принёс и положил на столешницу передо мной. Я взял нож и медленно разрезал конверт.
Разрезал. Достал из него тонкую стопку исписанных листов. Вытер салфеткой заблестевшие от прилипшего воска пальцы. Взглянул.
– Не английский и не арабский. Какой-то неведомый иностранный язык.
– Ярослав у нас шести языкам обучен, – сообщила неуверенно Власта.
Я тотчас отправил бумаги вдоль стола Ярославу. Он взял и вдруг вскрикнул:
– О!
И, перебрасывая листы из руки в руку, всё восклицал:
– Вот как! О!
Потом поднял голову, посмотрел на всех и объявил:
– Церковно-славянский!
Ещё раз взглянув, добавил:
– Пропись старая, до Петровской реформы. Но наш, русский!
– Перевести сможешь? – спросил я его.
Он кивнул и принялся читать вслух на русском и тут же переводить:
– «Я, Исаак Торн, дерзнув исполниться скрытой решительности, пишу эту монограмму, подчиняясь зову своего сердца, призывающего меня послужить Богу в каноне англиканской церкви, в лоно которой я перешёл, с благословенья судьбы, из иудейства.
Однажды ко мне обратился дорогой для меня человек, Ричард Ченслор, с тем, чтобы я сопровождал его на одно великое собрание для получения у меня совета о моих личных впечатлениях от этого собрания, поскольку я уже много лет проявляю сообразительность в торговых делах.
Как "английский купец Торн" я пришёл с ним в недавно образованное "Общество купцов-предпринимателей для открытия стран, земель, островов, государств и владений, неведомых и даже доселе морским путём не посещаемых". Великое собрание, паевой капитал которого составился в громадной сумме – шесть тысяч фунтов. И вот я пришёл, и сидел, и слушал.
Говорили такие уважаемые люди, как лорд-мэр Джордж Барнс и олдермен Уильям Гаррет. Говорили о том, что товары английские, которые настойчиво в своё время добивались иметь иноземные торговые люди, столь упали в цене, что не приносят дохода даже в том случае, когда мы сами привозим их к дверям былых покупателей. Говорили о том, что будет разумно снарядить три корабля и отправить их холодным северным путём для поисков новых стран, с которыми английские купцы с прежней прибыльностью торговать могли бы.
Стали искать, кому предложить быть главным шкипером в этом невиданном и отчаянном предприятии. И тогда встал благородный Генри Сидней, близкий друг короля Эдуарда, и предложил на эту должность моего доброго Ричарда Ченслора! Он сказал, простирая руки к Ричарду Ченслору, сидящему рядом со мной: "Мы будем жить и отдыхать у себя дома, спокойно проводить время с приятными нам гостями, а он в ту минуту будет нести тяжёлый труд, удерживая в порядке и повиновении моряков, грубых и невежественных смутьянов. Какие заботы будут мучить его? Какие тревоги станут терзать его? Мы не узнаем этого, восседая с бокалами вина у каминов. Сколько жестоких варваров встретится на его пути? Сколько диких зверей? Мы этого, сытые и в тепле, не узнаем. Поэтому призываю вас сочувствовать и любить человека, совершающего для вас чрезмерно тяжёлое и такое нужное дело, и, если судьба позволит ему счастливо исполнить всё и вернуться, то первым долгом будет щедро одарить его дарами светскими и дарами земными".
