Игорь хотел перевернуть газетный лист, посмотреть на дату, наклонился, протянул руку, и пальцы нащупали бумагу, продолжая держаться за угол ящика. Перевернуть лист не получалось, бумага не поддавалась его усилиям, и он понял, что может наблюдать, ощущать, воспринимать реальность — как это и описывал Пейдж, — но ничего не был способен в той, второй реальности изменить. Как, впрочем, и в первой, где он так и не смог отцепиться от ящика и сделать хотя бы шаг.
Он уже понимал, что с ним происходило, но не доверял себе. Такое ощущение возникало у Игоря не раз, но не в быту, а обычно на семинарах, когда он стоял у доски и докладывал результаты очередной работы. Из зала кто-то подавал реплику, и он вдруг догадывался, как нужно изменить уравнение или план эксперимента, понимал, что прямо сейчас придумал новое, и надо произнести вслух, но он сам еще не верил в то, что придумал, не доверял собственной интуиции, потому что если догадка не подкреплена расчетами, никто не примет ее всерьез, и, прежде всего, — он сам.
Мама, между тем, погасила огонь под сковородой, нанизала на вилку картофелину, попробовала кончиком языка, а потом, чуть остудив, пожевала — вкусно. Игорь помнил тот день, и сковороду с жареным картофелем вспомнил — никто тогда к еде не притронулся, да и некому было: отец два дня отказывался от еды, его даже положили под капельницу и вводили витаминизированный раствор.
Мама подошла к окну, выглянула на улицу, что-то привлекло ее внимание, Игорь видел, как посветлело ее лицо, когда она обернулась и что-то крикнула.
Из спальни (или гостиной?) ей ответил голос отца:
«Много их там?»
Кого?
Игорь понимал, что, пытаясь осознавать обе реальности, он в результате потеряет возможность полного восприятия — об этом он сам докладывал на конференции в Геттингене, а потом написал статью в «Review of the Modern Physics», доказывая, что множественные восприятия в перепутанных квантовых состояниях теряют свойства полноты в течение времени, определяемого фактором вовлеченности наблюдателя. В этой нелинейной зависимости пока не были определены коэффициенты пропорциональности. Не существовало еще соответствующего эксперимента, и по краю сознания Игоря пронеслась, оставив лишь слабый след, мысль о том, что он сам оказался невольным участником эксперимента. То есть не эксперимента, конечно, потому что никто это не задумывал, никто не готовил аппаратуру, никто не рассчитывал возможный результат…
«Папа, — подумал он, — зачем ты…»
«При чем здесь папа? — подумал он. — Я сам вызвал квантовую запутанность, когда привел его к Тами, не сообразив, что эти два слабо связанных с реальностью человека больше, чем кто бы то ни было, имели возможность понять друг друга».
Мама отошла от окна и принялась нарезать помидоры. Она всегда нарезала помидоры для салата мелкими кусочками, так получалось вкуснее, было больше сока, и еще Игорь любил, когда мама заливала салат сметаной.
Он видел ее спину и видел, как отец вошел в кухню, подошел к маме сзади и обнял, она положила голову ему на плечо, а руку с ножом держала так, чтобы, не дай Бог, не пораниться самой и не царапнуть мужа по обнимавшей ее руке.
«Поспал?»
«Да. Ты меня звала?»
«Посмотри, какая красота за окном. Прелесть, никогда такого не видела».
«Да что там? Дом напротив…»
«Нет, ты выгляни и посмотри на дерево справа».
Левая рука затекла, от ладони вверх побежали мурашки, это отвлекало, и еще отвлекало то, что Игорь не мог отвести взгляд от темного пятнышка на полу. Пятно раздражало, потому что занимало внимание, нужное для другого. И мурашки тоже мешали, трудно было воспринимать одновременно две реальности и ни в одной не уметь ничего изменить.
«Я это я — здесь, сейчас, — подумал Игорь. — Здесь и сейчас я не могу поднять руку, не могу оторвать взгляд от пятна. А кто я — там и тогда?»
Папа уткнулся носом в мамину спину, а она продолжала нарезать овощи — покончила с помидорами и принялась за огурцы, их она нарезала сначала вдоль, длинными ломтиками, а потом поперек, чтобы получились маленькие квадратики.
«Кто — там? — думал Игорь. — Это не могу быть я. Меня тогда не было дома. Я не мог этого видеть».
«О чем я? — подумал он. — Это не память. Я не вспоминаю. Я вижу то, чего видеть не мог. Это…»
Он знал, что это. Бесконтактное квантовое наблюдение. Спонтанное и шокирующее. И потому он ничего не мог сделать ни здесь и сейчас, ни там и тогда.
Запах жареной картошки. Запах тюбика с черной ваксой — утром, почистив туфли, он бросил тюбик на обувной ящик, торопился, и теперь этот запах смешивался с запахом картофеля… ужасно.
Отец поцеловал маму в затылок, поправил завиток волос и, вздохнув, будто его заставили оторваться от любимого занятия, направился к окну. Высунулся наружу и присвистнул.
«Увидел? — спросила мама, не поворачивая головы. — Правда потрясающе?»
«Здорово! Откуда их столько?»
«Летят на юг, наверно. Остановились на отдых».
«А гомон какой! Если останутся на ночь, невозможно будет уснуть».
Гомон? Только сейчас Игорь не услышал (слышал он этот звук давно, но как фоновый шум: так слушаешь и не слышишь несущую частоту радиоприемника), а воспринял наконец сознанием хлопанье крыльев, гортанные птичьи крики, шелест автомобильных покрышек по асфальту, и еще кто-то говорил под окном на иврите, двое, мужчина и женщина, а издалека донесся звук сирены — то ли полицейской, то ли «скорой», он так и не научился их различать.
За кухонным окном, выходившим на довольно шумную улицу, росли два дерева — слева от окна и справа, их невозможно было увидеть с того места, где стоял Игорь, а подойти ближе и убедиться в том, что представилось ему в воображении, он не мог. Цапли. Тами говорила о цаплях. Игорь видел однажды — не здесь, а в северном Тель-Авиве, в районе университета, — деревья, на которых сидели цапли. Цапли были небольшими,
Игорь почему-то представлял, что они должны быть размером с журавлей, а журавли — как аисты, а аисты ростом чуть ли не с человека, недаром они даже могут нести в клюве запеленатого младенца… Нелепые мысли.
На деревьях сидели цапли — Игорь не видел, но точно знал, будто вместе с отцом выглянул на улицу.
«Потрясающе! — воскликнул отец. — Как думаешь, Рай, они едят хлеб?»
«Может быть. Но это ж не воробьи, Володь. Вряд ли едят крошки».
«А если…»
Отец не договорил, прошел к столу, где в целлофановом мешочке лежала нарезанная буханка, достал горбушку и вернулся к окну. Протянул ладонь, на которой лежал хлеб…
«С руки не возьмут, — сказала мама. — Это ж не голуби, Володя».
Зазвонил мобильный, и Игорь не сразу сообразил — где. На кухне там и тогда? На столе в гостиной — здесь и сейчас? Ответить он не мог все равно, рука затекла, но он так и не смог сменить позу, а на кухне и вовсе не ощущал своего тела. Телефон все громче играл «Турецкий марш», и Игорь понял, что музыка звучит сейчас и здесь — там и тогда у отца на телефоне был простой зуммер, у мамы играла мелодия «Золотого Иерусалима», а на его собственном аппарате играла в те дни секвенция Баха. Телефон звонил здесь и сейчас, и под маршевую мелодию Моцарта все произошло — там и тогда.
