— Кто это не замужем? — игриво спросила Зоя Марковна, выходя из кабинета.
— Приходила тут одна женщина.
— Кто такая?
— Не знаю. Она не назвалась.
— Та-ак!.. Имя ее вас не заинтересовало, а вот замужем ли она… Да вы, оказывается, не промах…
— Что вы, Зоя Марковна…
— Я не в осуждение. Все мужчины хотят любить, все женщины хотят, чтобы их любили.
— Зоя Марковна!..
— Ладно, это не мое дело.
Она быстро вытерла стол бумажной салфеткой, кинула в рот конфету и тяжело уселась на свое место.
— Егор Иваныч меня примет? — осмелился напомнить я.
— Может быть. Только ждать надо, он сейчас занят. — Она быстро повернулась на своем вертящемся стуле и заговорила, доверительно понизив голос: — Я бы на вашем месте не стала ждать приема. Вы кто — простой проситель? Вы — родственник. Так идите по-родственному, домой…
— Я не знаю, где они живут.
— Дочка-то знает?
— Должно быть, знает. Только они уехали сегодня со стройотрядом. Заявление в загс подали и уехали.
— Уехали. — Она произнесла это таким тоном, словно отъезд молодых ее весьма озадачил. И тут же заулыбалась обрадованно, быстро заговорила: — Это ничего, что уехали. Вы сами дом найдете, я адрес дам. Идите прямо сейчас, с матерью пока поговорите, а потом Егор Иваныч подойдет…
— Может, сначала позвонить?
— Зачем звонить, идите прямо так, без предупреждений. Предупрежденным людям трудней в душу заглянуть… Сюда тоже можете приходить. Я вам пропуск выпишу. На неделю хватит? Но лучше домой…
Я слушал ее и удивлялся: как точно она угадывала желания. И верно: очень нужно было мне нагрянуть внезапно, чтобы, так сказать, заглянуть в душу моим будущим родственникам, угадать по их поведению, кто из них не желает этого брака и почему? Я восхищался Зоей Марковной: что значит опытная секретарша, с полуслова людей понимает…
Идти сразу я не решился. Подождал вечера, чтобы нагрянуть, когда отец и мать Петра Колобкова оба будут дома, посмотреть сразу на обоих, угадать по их поведению, сговорились они не выдавать сына за Светку или действуют втихую друг от друга.
Дом, где жили Колобковы, находился в глубине зеленого скверика. Когда я шел к подъезду, спрятавшемуся под широкий, ставший модным в последнее время козырек, заметил за кустами какого-то парня с фотоаппаратом. Не обратил на него внимания, но, когда открывал дверь, обернулся и увидел, что парень фотографирует подъезд, а стало быть, и меня тоже. Подивился вначале: надо же, как охраняются академики, каждый гость — в картотеку. Подумал я так только в первый момент, потому что тут же и решил, что парень фотографирует вовсе не меня, а дом. Нынче людей с фотоаппаратами развелось больше, чем с какими-либо другими рабочими инструментами, нынче мода снимать все подряд от козявок до небоскребов. Даже некоторые поэты, как говорят, отчаявшись выразить эпоху словами, хватаются за фотоаппарат.
— Вы к кому?
Только тут, ослепший после улицы, я разглядел в закутке под лестницей бабушку в пенсне. Она сидела на продавленной кушетке, закутанная в шаль, и пила чай из кружки.
— Мне к Колобковым.
— А их нету никого.
— Как это нету?
— А так вот и нету, — раздраженно сказала бабушка. — Не вы первый спрашиваете. Только что кто-то приходил, тоже не поверил, пошел проверять на пятый этаж. Еще лифтом хлопнул…
Я вышел, не дождавшись конца ее монолога. Отправился искать какое-нибудь кафе, чтобы переждать там. К тому же пора было ужинать, а идти в гости голодным я не мог.
Вернулся к дому часа через полтора, пошел наверх, не спрашивая бдительную старушку. Да я, как видно, ее больше и не интересовал: один раз видела, и ладно. Поднялся на пятый этаж пешком, позвонил у дверей. Долго никто не открывал, потом послышалось какое-то шуршание, и я увидел перед собой, как мне показалось в первый момент, совсем старого седого человека в пижаме с отекшим больным лицом.
— Вы ко мне? — спросил он совсем не вяжущимся с его внешностью молодым голосом.
— Я отец Светы.
— Какой Светы?
— А Петр сказал, что вы обо всем знаете.
— О господи! — всплеснул он руками. — Извините, ради бога. Входите, да входите же. Раздевайтесь. Вот здесь. И проходите в гостиную, будьте как дома. Я сейчас.
Он исчез за одной из дверей, которых, как мне сразу показалось, в этой квартире было множество. От прихожей шел длинный коридор, упирающийся в стеклянную Дверь с матовым изображением самовара. Там, должно быть, была кухня. Дверь в гостиную, ближайшую к прихожей, была открыта, и я несмело вошел в нее, огляделся. Сразу возникло ощущение, будто я здесь уже бы пал. Так случалось у меня в командировках. Приедешь в чужой город, выйдешь на привокзальную площадь и начинаешь думать, что ты здесь уже был. И начинаешь вспоминать: неужели был да забыл? И наконец соображаешь, что планировка привокзальной площади или какая-либо архитектурная деталь, или еще что-то точно такие же, как в другом, знакомом, городе.
Я не успел разобраться, что именно в этом доме было мне знакомо. Вошел академик Колобков, одетый, как в лучших домах при приеме важных гостей.
— Ну, давайте знакомиться, — сказал он. — Наши дети, кажется, собрались нас породнить. Вы не против?
— Нет. А вы? — тотчас спросил я, решив, что момент для «сакраментального» вопроса самый подходящий.
— Ну что вы! Светлана девушка умная, она моего шалопая, кажется, возьмет в руки.
Я рассмеялся, и академик удивленно воззрился на меня.
— Вы другого мнения о своей дочери?
— Что вы! Светка молодец. Только, когда я познакомился с вашим сыном, то подумал, что вот, наконец-то, нашелся серьезный человек, который сумеет взять в руки мою стрекозу.
Академик засмеялся.
— Значит, два сапога — пара. Ну, бог даст.
Тут я поднял глаза и прямо перед собой увидел такое, от чего даже привстал. В белой рамочке висела фотография хорошо мне знакомая. На ней была изображена смеющаяся девушка в венке из ромашек. Больше двадцати лет назад эта самая девушка подарила мне в точности такую же фотографию с надписью, в которой она клялась в своей вечной любви ко мне. Ту фотографию я давным-давно потерял, но имя девушки забыть не мог — Аня Солнцева, Анька-Солнышко, как все звали ее тогда. Не мог забыть я и той исступленности, — с какой Аня преследовала меня, влюбившись, как сама грустно признавалась, по уши. Я тогда чуть было не поддался ее нежностям. И если бы не встреча с Валей, ставшей вскоре моей женой… Колобков проследил за моим пристальным взглядом, обернулся, затем встал, нежно погладил. стекло, под которым была фотография, и сказал удовлетворенно: — Это моя жена, мать нашего Петра.
