— Н-да, судьба играет человеком, — только и мог я выговорить.
— Вы ее знаете?
— Знал. Мы учились вместе.
— Это же прекрасно! — воскликнул он. И вдруг засуетился, побежал к двери. — Раз так, будем пировать. Чем бог послал.
Бог послал нам початую бутылку французского коньяка «Наполеон», красную икру, финский сервелат, пирожные из холодильника и болгарские яблоки.
Мы пили «Наполеон» — не столько пили, сколько нюхали, ибо академик вообще был непьющий, а мне поневоле приходилось подражать ему, болтали о всяких семейных мелочах, и я все думал, почему Аня так категорично выступает против женитьбы своего Петра на моей Светке? В том, что записку написала именно она, я теперь нисколько не сомневался: мстила за прошлое мое равнодушие к ней или просто не хотела, чтобы прошлое возвращалось в новом качестве.
— А где же хозяйка? — осмелился спросить я, когда мы «унюхали» бутылку едва не наполовину.
— Уехала в санаторий.
— А Зоя Марковна сказала, что она дома. Разве секретарша не в курсе ваших семейных дел?
— От Зои Марковны ничего не скроешь, — засмеялся Колобков. — Но тут она проглядела. Больно уж быстро Анечка собралась. Предложили путевку в санаторий «Россия» в Ялту. Горящую.
— О помолвке она знает?..
— А как же. Накануне Петр со Светланой пришли и огорошили: подали, мол, заявление в загс. А на другой день как раз эта путевка подвернулась…
Теперь я и вовсе не сомневался: никакой горящей путевки не было. Просто она, узнав, чья дочь ее будущая невестка, умчалась, чтобы не видеть меня. Для жены академика разве не найдется «горящей» путевки? Уехала, написав записку, чтобы я сам, убоявшись неведомой угрозы, своими руками разрушил счастье дочери. До такого мужику не додуматься.
Я слушал ничего не подозревавшего будущего свекра моей дочери и думал о том, каким образом отпроситься на работе, чтобы теперь же, не медля, съездить в Ялту, поговорить с будущей свекровью. Ставить об этом в известность, как видно, безмерно доброго и не больно-то крепкого здоровьем Егора Иваныча я не видел нужды. Потребовалось бы рассказать ему все. А этого мне не хотелось. Кто знает, какую смуту внесло бы это в устоявшийся быт семьи Колобковых…
Больше двадцати лет назад это было, а вспоминалось, как вчерашнее. Троллейбус миновал обрывы над Гурзуфом и подходил к колоннаде Никитского ботанического сада. За густыми зарослями сосняков и дубняков густо синело море, а я видел то, чего нельзя было увидеть с этой дороги, — обширные каменистые пляжи Ай-Даниля, пустынные, поскольку в ту пору добраться сюда можно было только по крутым горным тропам. Курортники и двадцать лет назад не любили далеко ездить, а туристов тогда было еще не так много, и потому мы наслаждались в Ай-Даниле тишиной и уединенностью.
Славное было время. А может, потому и славное, что давно было, в те времена, когда каждый из нас чувствовал себя подобно камню в раскрученной праще, рвущемуся в свободный полет. С кем этого не бывает после выпускных экзаменов, и каждому, наверное, кажется, что такое случается только с ним одним накануне неведомой жизни, большой и непременно значительной.
На ялтинском автовокзале, как всегда в курортный сезон, было столпотворение: сотни людей топтались возле касс, возле темного зева подземного перехода. Одни искали удобные и дешевые квартиры, другие — выгодных квартирантов. Мне нужно было остановиться в Ялте на три дня, но я сказал, что плачу вперед за неделю, и скоро нашел добрую тетушку, которая повела меня куда-то в гору.
— На Цветочную улицу, — горделиво сказала она.
Цветочная улица оказалась и без цветов, и даже без зелени. Я сделал вид, что весьма доволен и улицей и комнатой: не для того приехал сюда, чтобы наслаждаться южными красотами.
Было еще довольно рано — летел ночным самолетом, поскольку в эту летнюю пору на дневной самолет достать билет практически невозможно, — и потому я решил сейчас же, не откладывая, отправиться искать санаторий и мою, то есть давно уже не мою Аню, отдыхающую в нем. И по пути зайти на почту, дать телеграмму Игорю Старостину, как уговорились, сообщить ему адрес, где я остановился на эти дни.
Искать долго не пришлось: уже через пятнадцать минут таксист доставил меня к широким, настежь распахнутым воротам санатория. Но ворота раскрыты были, как видно, не для меня: едва я шагнул в них, как из каменной будочки, стоявшей сбоку, выскочил бодрый дяденька, потребовал предъявить курортную карту. Я пробормотал что-то насчет того, что курортная карта находится там…
— Где там? — сердито спросил дяденька, возраст которого я никак не мог определить: вроде бы старый, но по энергичности — молодешенек.
— Вы прекрасно выглядите, — пропустив вопрос мимо ушей, сказал я. — Вот что значит жить на курорте. А ведь небось воевали?
— Конечно, воевал, — еще более оживился он.
— А мне не довелось. А вот здоровье — никуда.
— Из какого вы корпуса?
— Из первого, — уверенно сказал я, решив, что, если есть номера корпусов, то уж первый-то обязательно присутствует.
— Ну, идите. Только в другой раз курортную карту не забывайте. Сами понимаете, строгость нужна…
Дальше я шел спокойно: никто ни о чем меня не спрашивал. Так дошел до большого здания, построенного еще до того, как архитекторы изобрели теорию, по которой, чем тесней человеку, тем для него лучше. В обширном центральном вестибюле ко мне вышла добрейшая дежурная медсестра в таком поразительно белом халате, словно его только что вынули из отбеливателя, спросила, не больной ли я, приехавший лечиться. Я сказал, что мне нужно, и узнал, что все больные в этот час находятся на пляже.
— На пляж можно спуститься по тропе, а можно и на лифтер выводящем прямо к дежурным пляжным медсестрам.
Я предпочел открытую тропу, чтобы без нужды не информировать дежурных медсестер.
Санаторный пляж оказался полупустым. Возле кабинетика медсестры стоял большой белый самовар, рядом с ним за столиком сидела пышущая здоровьем больная тетя, пила чай. На раскаленной кафельной площадке парень и девушка, тоже, надо полагать, больные, азартно играли в бадминтон. Под навесом двое мужчин с такими большими животами, что трудно было понять, как на них держатся плавки, играли в шахматы за широким, разграфленным клеточками шахматным столом. Человек пятнадцать лежали на топчанах под навесом, столько же жарилось на лежаках, брошенных прямо на бело-розовую гальку. Вот и весь народ. Для ялтинского пляжа в разгар сезона, прямо скажем, маловато. Но мне и этих хватало, поскольку даже среди этих немногих я никак не мог углядеть свою Аню.
