Слуги стояли, будучи поражены как беспримерной ловкостью этого странного человека, так и отвагой, с которой, лишив их по-очереди оружия, он переправился через реку, чтобы вернуться и, так сказать, отдаться в их руки, ибо, если у них больше не было ружей, то оставались еще пистолеты и ножи.
— Ну, господа, — сказал канадец, хмуря брови, — бросьте, пожалуйста, ваши пистолеты, или, клянусь Богом, мы подеремся.
Слуги мало заботились о том, чтобы затеять с ним борьбу, к тому же любовь, которую они испытывали к своему хозяину, не была велика, тогда как канадец, со своей стороны, благодаря своему решительному образу действий, внушал им крайнюю, сверхъестественную боязнь. Поэтому они повиновались его приказу с известной поспешностью, и даже хотели отдать ему свои ножи.
— Этого не нужно, — сказал он. — Теперь займемся перевязкой этого достойного джентльмена. Для общества было бы большим несчастьем потерять столь почтенного человека, который составляет лучшее его украшение.
Он тотчас же приступил к работе с помощью слуг, исполнявших его приказания с необычайной быстротой и рвением, настолько они чувствовали себя в его власти.
Вынужденные из-за своего образа жизни существовать в стороне от всякой посторонней помощи, охотники в известной степени обладают элементарными познаниями в медицине, в особенности в хирургии, и могут в случае надобности вылечить перелом или рану не с меньшим искусством, чем какой-нибудь доктор, получивший ученую степень от университета, и притом с помощью самых простых средств, которыми обыкновенно с громадным успехом пользуются индейцы.
Ловкостью и искусством, с которыми охотник производил перевязку раненого, он доказал, что если он умел причинять раны, то почти так же хорошо умел их лечить.
Слуги с возрастающим удивлением взирали на этого необыкновенного человека, который, казалось, вдруг испытал превращение и действовал с такой верностью взгляда и легкостью руки, что ему позавидовали бы даже врачи.
Во время перевязки раненый пришел в себя и открыл глаза, но не сказал ни слова. Ярость его утихла, зверская натура была укрощена решительным сопротивлением, которое оказал ему канадец. За первой жгучей болью от раны, как это часто бывает после хорошо сделанной перевязки, наступило неизъяснимое блаженное состояние, поэтому, признательный против своей воли за полученное облегчение, он чувствовал, как его ненависть переходит в чувство, в котором он еще не отдавал себе отчета, но которое заставляло его смотреть на своего врага почти с дружеским видом.
Чтобы воздать Джону Дэвису должную справедливость, мы скажем, что он был не лучше и не хуже любого из своих собратьев, торговавших, подобно ему, живыми людьми. Привыкнув к страданиям рабов, которые, с его точки зрения, были не что иное, как существа, лишенные разума, одним словом — «товар», он сделал свое сердце малодоступным для нежных чувств. В негре он видел только деньги, которые он истратил и которые надеялся из него извлечь, и как настоящий торговец он крепко держался за свои деньги. Беглый раб казался ему жалким вором, по отношению к которому всякое средство казалось позволительным, чтобы не допустить причинения ущерба собственной особе.
Однако этот человек не был нечувствителен к любым добрым делам: вне своей торговли он пользовался даже известной репутацией мягкого человека и слыл за джентльмена, то есть за человека порядочного.
— Ну, вот что, — сказал канадец, смотря на повязки с чувством удовлетворения, — через три недели все пройдет, если, конечно, вы хорошенько об этом позаботитесь, тем более, что, по счастливой случайности, кость не задета и пуля лишь прошла через мясо. Теперь, любезный друг, если вам угодно побеседовать, я готов.
— Мне не о чем с вами говорить, кроме возвращения проклятого черного, составляющего причину моего несчастья.
— Гм! Если мы будем продолжать в таком духе, то, боюсь, нам с вами не прийти к соглашению. Вам отлично известно, что именно из-за возвращения вашего черного, как вы его называете, и возникла эта ссора.
— Но я не могу потерять своих денег.
— Как, ваших денег?
— Моего раба, если вам так угодно, — для меня он представляет капитал, который я никоим образом не желаю терять, тем более что с некоторого времени дела идут слишком плохо и мне пришлось испытать значительные потери.
— Это досадно, я вам искренне сочувствую, однако, я предпочитал бы уладить это дело, как я с самого начала и хотел, полюбовно, — добродушно возразил канадец.
Американец сделал гримасу.
— Дурацкий у вас способ решать дела полюбовно, — заявил он.
— В этом, мой друг, виноваты вы сами. Если мы не поладили с самого начала, то, согласитесь, лишь потому, что вы немножко погорячились.
— Ладно, довольно об этом. Что сделано, того не воротишь.
— Вы правы, перейдем к делу. К сожалению, я беден, иначе я подарил бы вам несколько сотен, и дело было бы улажено.
Работорговец почесал себе голову.
— Послушайте, — сказал он, — я не знаю почему, но несмотря на то, что между нами произошло, а быть может, именно поэтому, я не желал бы разойтись с вами вот так после ссоры, тем более что, откровенно говоря, я слишком мало значения придаю Квониаму.
— Что это за Квониам?
— Это негр.
— А, отлично… Глупое же имя вы ему дали; впрочем, оставим это. Итак вы говорите, что мало им дорожите?
— Право, это так.
— Так почему же вы устраиваете на него такую ожесточенную охоту с собаками и ружьями?
— Из самолюбия.
— О-о! — промолвил канадец с выражением неудовольствия.
— Послушайте, я работорговец.
— Довольно гадкое ремесло, между нами говоря, — заметил охотник.
— Быть может, в разбор этого я не вдаюсь. С месяц тому назад в Батон-Руже было объявлено о большой публичной продаже рабов обоих полов, принадлежавших богатому джентльмену, который внезапно умер. Тогда я отправился в Батон-Руж. Среди рабов, предложенных вниманию покупателей, находился Квониам. Малый — молод, статен, силен, вид у него смелый и смышленый. Понятно, он мне с первого взгляда понравился, и я пожелал его купить. Я подошел к нему и обратился с вопросом. Негодяй с бесстыдством, которое меня с самого начала смутило, ответил буквально следующее:
«Хозяин, не советую я вам меня покупать, я поклялся стать свободным или умереть. Что бы вы ни делали, чтобы удержать меня, я вас предупреждаю, что убегу. А теперь решайте, как вам поступить».
Это столь откровенное и решительное объяснение задело меня. Посмотрим, сказал я ему, и отправился к лицу, заведовавшему продажей. Этот последний оказался моим знакомым и стал убеждать меня не покупать Квониама, представляя мне тысячу доводов, один сильнее другого, чтобы отговорить меня от принятого мною решения. Но я уже решил и твердо стоял на своем. Квониам был мне уступлен за девяносто пиастров 5 — цена баснословно низкая для негра его лет и сложения, но никто не соглашался купить его ни за какую цену. Я заковал своего раба в цепи и отправил его не к себе, а в тюрьму, чтобы быть вполне застрахованным от побега. На другой день, когда я пришел в тюрьму, Квониам исчез — он сдержал данное мне слово.
