и, ошарашенный, отпрянул.
В помещении было действительно много ступеней и лестниц, по стенам были развешаны самые странные предметы – колбы, картины, веники и шкуры, фонари.
Но всё это было пустяком! В центре, при выходе у главной лестницы на крюке висел мертвец.
Павел Григорьевич был врагом бессмысленных действий и лишнего шума. Молча и быстро он взял за плечи Анастасию, развернулся к двери, полой пиджака протирая дверную ручку, стирая отпечатки, открывая в телефоне номер своего юриста.
– Валим отсюда, – решительно шепнул он Насте, но та лишь по-джокондовски ему улыбнулась.
Улыбнулся и повешенный, подмигнул и воскликнул сиплым голоском:
– О! Настя! Какие люди и почти без охраны!
Павел Григорьевич и Анастасия обернулись на него, внешне спокойные – жесткую науку жизни ничему не удивляться изучили оба, – но Павел был растерян больше и схватился за сердце, вспомнив про врача и поджелудочную.
Странный человек, разговаривавший сиплым фальцетом, потребовал подать ему пульт.
– Ну слава богу, хоть кто-то пришел! А я думал, так и провишу до вторника, до семнадцати ноль-ноль. У меня только там назначено. Я извиняюсь, там – на столе – пультик лежит, вы не подадите?
Павел Григорьевич протянул «висельнику» пульт, поданный Анастасией.
– И как это понимать?
– Тестировал новую систему «принуждение к верности». С табуреточки спрыгнул, а пультик-то взять забыл. Вот, вишу – сколько уже? Пять часов. Задремал даже, – сипло, нараспев проговорил странный субъект Психолог.
Получив пульт, странный знакомый Анастасии спустился вниз и освободился от фальшивой петли.
Павел Григорьевич полюбопытствовал:
– А что такое принуждение к верности?
Возникший рядом человек – «психолог», со слов Насти, – сбросивший рухлядь и снявший петлю с шеи, оказался худощавым лысеющим шатеном неопределенных лет. Его подвижное лицо всё время меняло выражение, глаза были разного оттенка. Он мог бы показаться Павлу Григорьевичу совершенным бесом, если бы тот верил в ад.
– Да у меня клиент один, у него жена гуляет. Синдром Мидаса. Я разработал для него простую схему: она приходит домой, а он повесился. Типа из-за ее измен. Шок, переосмысление, отказ от порочной модели поведения – висельник тарахтел, в свою очередь внимательно разглядывая Павла Григорьевича.
Анастасия негромко вмешалась:
– А инфаркт у жены в этой схеме не предусмотрен?
– Она в свои сорок пять спит с тремя. Какой инфаркт? Большое здоровое сердце. Лев, – неожиданно просто и вежливо разноглазый висельник представился Павлу Григорьевичу.
– Павел, – пожимая руку, ответил Павел Григорьевич. Ему вдруг стало легко и почти спокойно.
Анастасия тихо проговорила:
– У Паши проблемы с сыном.
Разноглазый Лев моргнул, пробормотав:
– Извините, я в туалет. – И, зайдя за ширму, продолжил: – Я слушаю!
Анастасия поведала невеселую историю Гришиных подвигов. Павел Григорьевич молча, благодарно разглядывал Настин профиль, пока та вещала в сторону ширмы:
– И вот, сын, двадцать семь лет, совсем отбился от рук. Типичный мажор, со всеми вытекающими... Помочь надо хорошему человеку.
Лев вышел. Деловито спросил про сына:
– Курит?
– Да... Курит тоже, да, – выдохнул павший духом Павел Григорьевич.
Лев сверкнул глазами, вытащил пачку сигарет, протянул Павлу:
– Отучим. Простая схема. Я – это вы, вы – это он. Вот сигареты. (С пафосом.) Сын! Гришенька! Если еще раз увижу тебя с сигаретой, отрублю себе палец. Так и знай.
Павел Григорьевич поддержал игру. Вспомнив нетрезвое лицо Гриши в «обезьяннике», он достал из протянутой пачки сигарету, вставил в зубы и усмехнулся, как мог противнее. Разноглазый Лев взял со стола нож и отрубил себе палец.
Кровь хлынула фонтаном. Павел Григорьевич поперхнулся незажженной сигаретой:
– Вы... ты... ты...?! Настя, звони в скорую!
Анастасия ответила ему улыбкой Джоконды.
Павел схватил со стола какую-то тряпку, пытался зажать ею место отрубленного пальца. Лев, отжимая свой настоящий палец, объяснил фокус, смеясь:
– Детский сад, конечно. Примитивный механизм. Но работает идеально, Павел.
– Тьфу ты, Лев!
Когда мужчины снова пожали друг другу руки и стало понятно, что дело пойдет, Анастасия заметила:
– Там – посерьезнее ситуация.
– Это я понимаю, – важно отозвался Лев, – Вы на какой стадии отчаяния? На последней? Дошли до ручки?
Павел Григорьевич кивнул.
– Дошел. Только бы спасти сына.
– Прекрасно. Значит, вы готовы на всё. И горе тем, кто не с нами! – завершил разноглазый маг Лев своим сиплым, теперь казавшимся очень мелодичным голосом.
Гриша открыл глаза и увидел, что лежит на деревянном полу на грязной соломе. Голова гудела, во рту был противный горький привкус.
Бревенчатый потолок. Сквозь узкие окошки светило солнце. Пахло навозом и какой-то кислятиной. Кто-то тормошил его за плечо, приговаривая негромко и словно испуганно:
– Гришка, вставай! Это я, Прошка!
Гриша только отмахнулся со стоном. Голова раскалывалась, спина ныла. Скосив глаза, увидел какого-то чумазого парня в дурацкой шапке и деревенской холщовой рубахе. «Официант, халдей очевидно. Эх, загулял я вчера, видно, крепко. Ничего не помню». Гриша махнул рукой, снова закрывая глаза, лениво разрешил:
– Деньги в кармане возьми и вали отсюда... Прошка.
Неожиданно откуда-то сверху полилась вода, – много, целый деревянный ушат. Отплевываясь, Гриша сел, но всерьез сердиться не было сил. Он только прищурился.
– Что за хрень?! Э! Опухли, что ли? – Вытер лицо, огляделся. – Где я?
Прошка – дурацкая шапка продолжал тянуть свое, негромко и нудно.
– Дав хлеву ты, в хлеву, где же еще-то. Поднимайся, Гришка! Барин сейчас велел коня подать, а ты дрыхнешь! Вставай, говорю, Гришка, погоришь, бедная твоя головушка...
– Отвали от меня. Ты мне снишься, убогий? – Тут Гриша поглядел на свою одежду, такую же серую деревенскую рубаху и грубые чужие штаны, на свои босые грязные ноги, взвился: – Блин, меня обокрали, что ли? Что это за бомжатник? – Пошарил рядом в соломе, ища телефон.
Телефона не было видно. Он простонал, схватившись за голову.
– Слышь, ты, телефон где? Дай свой, мне позвонить надо! A-а, башка болит...
Прошка в смешной шапке не унимался, тянул его за рукав, жалобно заглядывая в глаза, тихо приговаривал:
– Дык Авдей же Михалыч, наш приказчик-то, тебя по всей усадьбе ищут! Подымайся давай, от греха, пока не нашел он, аспид, тебя, горемычного.
Бревенчатая дверь хлопнула, распахнувшись от удара тяжелого сапога.
На пороге стоял высокого роста крепкий краснорожий мужик, тоже в смешной шапке, кафтане и высоких сапогах. Усы и борода его грозно топорщились.
Прошка
