Спустившись на берег, я нашел три тяжелых булыжника и, отдохнув, принялся колотить по углу. Сначала ничего не получалось. На железе оставались небольшие вмятины с белыми следами камня, а дверь сидела в своей обойме как влитая. Поколотив минут пятнадцать, я делал перерыв, потом снова принимался за дело. Медленно, очень медленно угол в конце концов начал прогибаться. Через час я совершенно выдохся. Руки дрожали, рубашка стала мокрой от пота. Но между верхним обрезом двери и притолокой образовалась щель. Засадив в нее острие кирки, я нажал, однако дверь не подалась ни на миллиметр.
Я схватил самый большой из моих камней и ухнул им в середину створки. Нижний угол перескочил через порожек, щель стала еще шире. Но тут в голове у меня вдруг зазвенело, берег и сопка сдвинулись в сторону и стали серыми и нечеткими, я не удержался на ногах и упал на колено, а потом лег на палубу.
Никогда еще со мной не было такого.
Меня обдало потом, и я вдруг стал вялым и безразличным ко всему. В голове шумело, воздуха не хватало, слегка поташнивало. Я закрыл глаза и отключился от катера, моря и солнца. Несколько минут я лежал так, не думая ни о чем, только ощущая под своей щекой ржавую поверхность палубы. Потом туман в глазах начал таять, дыхание пришло в норму, руки перестали дрожать. Я сел, пошире расставив ноги и положив голову на сложенные на коленях руки. Не знаю, сколько я так отдыхал. Наконец почувствовал себя лучше, поднялся на ноги и подошел к двери.
Наверное, это получилось от голода: последние дни я доедал свой запас саранок и пил суп из груздей — больше у меня ничего не было.
Подняв камень, я снова пустил его в несчастную дверь.
Она подалась, приоткрывшись сантиметров на двадцать.
Еще удар — и створка откинулась внутрь. Камень, отскочив, загремел по железному трапу вниз.
Мне было так плохо, что я даже не обрадовался.
В голове снова пошел туман, и снова мне пришлось прилечь на палубу. Потом дотащился до своей каюты, попил воды, полежал на постели и только после этого пошел смотреть внутренние помещения катера.
Из глубины железного корпуса пахло сыростью и ржавчиной. На поручне трапа застыла какая-то липкая грязь. Со стен сыпалась рыжая шелуха. Я опустился на пять ступенек вниз и попал в короткий коридорчик, по сторонам которого две двери вели в каюты. В конце коридорчика была еще одна дверь, за которой клубилась темнота.
Деревянные каютные двери висели, расщепленные, на петлях. Я осторожно толкнул правую и вошел.
Круглая дыра иллюминатора слабо освещала крохотную комнатку. Под оконцем — узенький столик с покоробившейся деревян-ной облицовкой. Справа от него — койка, как полка в железнодорожном вагоне. Все это было влажным и скользким, а на полу полно жидкой грязи. Правее двери я увидел створки стенного шкафа для одежды. Я распахнул их. Из металлического пенала ударило в нос плесенью. На дне шкафа лежали комья каких-то грязных тряпок, Я к ним даже не притронулся — так было противно.
Заглянул под откидное сиденье койки. Там тоже блестела грязь.
Обшарил все уголки этой железной клетки.
Пусто.
Во второй каюте, как две капли воды похожей на первую, в стенном шкафу нашел пластмассовые плечики для одежды и целую кучу больших ржавых болтов. Под сиденьем койки, которое я приподнял с большим трудом, в грязи лежал здоровенный гаечный ключ — длиной с мою руку. Вероятно, в каюте жил механик или моторист. Сначала я хотел взять ключ с собой, но потом подумал, что он мне не понадобится.
Больше ничего дельного в каютах не было.
Я вышел в коридорчик и заглянул в третью дверь.
Коротенький, в три ступеньки, трап опускался в машинное отделение. Густела сырая темнота внизу, на дне чувствовалась вода, к в слабом свете, сочившемся через дверь, чуть видными контурами очерчивалось тело дизеля.
Мертвый катер глухо молчал.
Неприятное ощущение пустоты и разорения и еще чего-то холодного коснулось меня. Так бывает, когда зайдешь в заброшенный сарай, где давно уже ничего не хранится и только обрывки пыльной паутины в углах покачиваются на сквозняке.
Может быть, в машинном отделении, если хорошенько покопаться в разных закоулках и нашлось бы что-нибудь нужное мне, но спускаться туда не хотелось.
Я вылез на палубу, пожалев, что потратил так много сил на взламывание двери. Уж лучше бы спустил еще несколько камней к своему будущему дому.
* * *
Удивительно быстро проскакивали дни на острове!
Я почти всегда не успевал сделать то, что намечал.
Дома я подчас не знал, как убить время: слонялся по квартире, ходил в гости к Васе или к Тане, околачивался в лабораториях. Время тянулось, как жевательная резинка, и часто я ломал голову: чем бы заняться? А здесь… Вчера, например, я успел наломать сучьев с лиственниц, сходить с канистрой к источнику за водой, сварить грибной суп и притащить пять каменных плиток на свою «строительную площадку» — и день пролетел, как один час.
Время…
Интересная это штука.
Его можно беречь, можно экономить, можно терять, можно гробить.
Оно то течет тоненькой ленивой струйкой, то несется лавиной, сметая все на своем пути.
Его то не хватает, то так много, что не знаешь, что с ним делать.
Эх, если бы его можно было занимать в долг или прятать куда-нибудь про запас, чтобы потом использовать с толком!
Я вспомнил, сколько времени за свою небольшую жизнь потратил впустую, пропустил между пальцами, а иногда — страшно сказать — просто убил!
Сейчас бы вернуть то убитое время…
Сколько бы нужных книг я прочитал, сколько интересных разговоров мог бы услышать, чему научиться!
Почему я не расспрашивал отца о его работе, плаваниях, путешествиях? Ведь он, наверное, тоже попадал в разные передряги, и ему приходилось выдумывать, как из них выкрутиться. А товарищи отца? А мама?
Мы редко интересуемся жизнью не только других людей, но даже наших родных. Что, например, я знаю о матери, о ее жизни, когда меня еще и на свете не было? Обрывки какие-то. Только то, что слышал из разговоров ее с отцом. Разве хоть раз я сам спросил ее об этом?
Ну почему человек такой дурак, что в тринадцать, четырнадцать или пятнадцать лет считает, что он уже все знает и все может преодолеть собственными силами, только взрослые ему мешают. А знаний-то у него — кукушкины слезки…
Я сам таким был.
Еще совсем недавно мне казалось, что наши учителя уже устарели, что они могут долбить только то, что вызубрили когда-то очень давно, и не понимают наших стремлений и нашей жизни.
А к чему мы стремились?
Любым способом добыть новый диск с записью «битлов» или «АББА» или выпросить у родителей новые джинсы, чтобы не отстать от других, выглядеть «как все». И это представлялось нам самым главным, без которого дальше жить нельзя.
