Перекинувшись между собой несколькими словами, Егорычев со Смитом сбегали в пещеру и вернулись с кое-какой мелочью из той, которую привезли сюда эсэсовцы для меновой торговли.
Фламмери озабоченно заметил:
— По-моему, нам пока хватит вчерашних продуктов и тех, которые они нам сейчас принесли в подарок.
— И я так думаю, — согласился Егорычев.
— Тогда нам, пожалуй, не стоит сейчас наменивать еще продуктов. Лучше мы это сделаем через несколько дней и будем все время иметь свежие фрукты.
— И я так думаю, — согласился Егорычев.
— Так зачем же вы принесли сюда эту дрянь? — осведомился Цератод.
— Чтобы подарить, — сказал Егорычев.
— Вам не кажется, что это будет смахивать на разбазаривание наших запасов? — ядовито спросил Фламмери. — Ведь это та же самая валюта. И невосполнимая, к тому же.
— Нет, не кажется, — сказал Егорычев. — Это совсем не дорогая награда за симпатии и доверие здешних жителей.
— Я не собираюсь распространять среди этих дикарей дутые акции! — вспылил Фламмери, не терпевший, когда его намеки не принимались к немедленному исполнению. — Мне их симпатии и доверие нужны сейчас не больше, чем почтовые марки или автомобильный насос.
— Было бы все-таки неплохо, мистер Фламмери, если бы вы прежде всего помнили, что мы здесь не одни и что нам нужно жить с ними в дружбе хотя бы потому, что они хозяева острова и что мы у них гости, и гости непрошеные.
— Люди высшей, западной цивилизации всегда и всюду дома, — высокомерно возразил мистер Фламмери.
Егорычев молча пожал плечами.
— В конце концов кто вам, сэр, дал право так безапелляционно распоряжаться нашими общими трофеями? — взъелся Цератод, уже успевший, спасаясь от солнечных лучей, снова прикрыть голову носовым платком. При последних словах он, полный сознания собственного достоинства, гордо взметнул голову. Платок медленно сполз на правое ухо, и Цератод, прихватив его рукой, сердито водрузил на прежнее место.
— Простите, — холодно возразил ему Егорычев. — Я попросил бы напомнить мне сражение, в котором вы, мистер Цератод, захватили эти военные трофеи.
Казалось, что Цератод взорвется от злости. Но он взял себя в руки и принужденно засвистел «Типперрери».
Мообс, всегда радовавшийся любым поражениям Цератода, удовлетворенно осклабился. Смиту стало неприятно от бестактного поведения своего соотечественника и товарища по союзу, Фламмери сделал вид, будто он уже давно вышел из спора и теперь очарован действительно прелестной полуторагодовалой девчуркой. Увлеченная веселым гомоном, царившим на лужайке, она заливалась на руках у матери счастливым смехом и хлопала в ладоши, по-детски неуклюже взмахивая здоровыми, пухлыми ручонками.
— Приступим? — обратился Егорычев к Смиту.
— Приступим, — сказал кочегар, довольный, что пришла к концу Эта неприятная сцена. Он старательно избегал укоризненного взгляда Цератода.
Женщинам были розданы кусочки лент разных цветов. Каждой пришлось приблизительно по полметра. Мужчины получали гвозди или крючок для рыбной ловли. Радости островитян не было предела.
Исключение составляли четыре туземца. Одному из них было не больше двадцати трех лет, двоим уже давно перевалило за тридцать, а самому старшему — за пятьдесят. Хотя все четверо принимали участие в общем веселье, хотя они хохотали громче и, как бы это сказать, усерднее, что ли, остальных, но чувствовалось, что им не хватало как раз той искренности и нерушимого чувства собственного достоинства, которые сквозили в любом слове, жесте и поступке их односельчан. У них были пугливые и неуверенные повадки людей презираемых. Их сторонились, чуждались. Им крайне неохотно и немногословно отвечали. Словом, с ними обращались так, как они заслуживали. Быть может, даже несколько мягче, чем они заслуживали, ибо самый младший из них постыдно струсил в бою, самый старший прикидывался больным, лишь только надо было выходить на тяжелые работы, но зато был неутомим в распространении разных вздорных, но весьма обидных сплетен. Остальные двое были одновременно трусами, и лодырями, и сплетниками, и, вдобавок к тому, не без оснований заподозрены были в воровстве.
Мы еще будем, к сожалению, иметь случай в дальнейшем не раз вернуться к этой четверке.
Они подобострастно уступали дорогу односельчанам, даже самым юным.
Если бы не злобные искорки, время от времени проскакивавшие в угодливо прищуренных глазках четырех отщепенцев, трудно было бы найти людей, более смиренных и покорных.
Они униженно пропустили вперед односельчан, обступивших Егорычева и Смита в ожидании подарков. Когда все уже наслаждались новыми своими сокровищами, подошли за подарками и они и получили причитавшиеся им крючки. Они внушали и Егорычеву и Смиту непонятное отвращение, но не было оснований обходить их подарками.
— А ну, — мигнул Фламмери своему верному Мообсу, — узнайте-ка, что это там за чучела такие. И почему они ко всем подлизываются…
Мообс пошушукался с отщепенцами и вскоре вернулся с докладом.
— Насколько я понял, — прошептал он так, чтобы его слышал только его знаменитый соотечественник и уж в самом крайнем случае Цератод, — насколько я понял, они порядочные скоты. И им здесь несладко живется. Они всех боятся.
— И ненавидят? — с надеждой осведомился Фламмери.
— Еще как!
— Прекрасно! — сказал Фламмери.
Мообс посмотрел на него с удивлением, но Фламмери и не подумал растолковывать ему свои соображения.
— Имена?
— Какой-то сплошной Шекспир! — фыркнул Мообс. — Одного зовут Гильденстерн, другого — Розенкранц, третьего — Полоний, а четвертого, самого толстого и старого из них, — Яго Фрумэн.
— Странные имена! — заметил Фламмери, сохраняя каменное выражение лица.
— У них раньше были другие, обыкновенные. Они говорят, что им дали эти новые, когда они проштрафились, в наказание…
— Черт их знает, откуда в этих местах у дикарей и вдруг шекспировские имена… А ну-ка, кликните их сюда!
Пока Мообс, бесцеремонно расталкивая туземцев, бросился выполнять новое приказание своего благодетеля, Фламмери, тихо, так чтобы не услышал Егорычев, о чем-то беседовавший с обступившей его толпой весело галдевших негров, поведал Цератоду только что возникшую у него мысль:
— Или я ничего не понимаю в политике, или эта четверка станет здесь нашей опорой.
Цератод поморщился:
— Явные негодяи. А что, если опереться на здешних старейшин? Заинтересовать их в нашей дружбе — и дело в шляпе. История говорит, что…
Но Фламмери даже не дал ему досказать мысль до конца.
