Он как-то испуганно посмотрел на меня, молча проскочил мимо и, торопливо оглядываясь, пошел, почти побежал вниз по тропе.
Ожидая своего часа, я посидел в беседке, стоявшей над обрывом, полюбовался с высоты ослепительным, как стекло, морем. Потом дошел до пустующей в этот пляжный час биллиардной и сам с собой погонял мячи.
Минуту в минуту в назначенный срок я постучал к Анне. Испуганная, она стояла посередине комнаты, не зная, что говорить, что делать. Я подошел к ней, взял за руки, усадил на кровать, почти не глядя выхватил из шкафчика записную книжку, лежавшую все на том же месте, раскрыл ее там, где был зажатый скрепкой клочок от вырванного листка.
— Зачем ты вырвала этот листок?
— Не знаю.
Она сказала это с такой обезоруживающей искренностью, что я растерялся.
— Зачем ты написала записку?
— Какую записку?!
Я вложил записку в блокнот так, чтобы клочок вырванной бумаги пришелся на свое место, и показал ей.
— Отсюда вырвано?
Она впилась глазами в текст и ничего не ответила. Я ждал, а она то поднимала на меня глаза, большие, полные страха и недоумения, то снова принималась читать.
— Что это? Какое несчастье?
— Вот это я и хотел у тебя узнать.
— Почему у меня?
— Но ведь листок-то из твоей записной книжки! — Ее бестолковость начинала меня раздражать.
— Я ничего не понимаю.
— И я ничего не понимаю. Я хотел бы понять.
— Но что я — то могу?
— Ты хочешь сказать, что не писала этой записки?
— Господи! — только и сказала она.
— И не вырывала этого листка?
— Да ты что?!
— Но кто это мог сделать? Кому ты давала записную книжку?
— Никому не давала… Она все время тут валяется, — нелогично сказала Аня.
Я встал, прошелся по комнате. В распахнутые настежь балконные двери било солнце. Было жарко, но не душно, как всегда в Крыму в летнюю пору. Я налил в стакан воды из графина, выпил с такой жадностью, словно за весь этот жгучий день капли в рот не брал. Потом снова сел напротив Ани, потерянно и испуганно смотревшей на меня.
— Давай сначала…
— Может, это ерунда какая-нибудь? — перебила она. — Ну кому нужно, чтобы наши дети не поженились?
— Может, и ерунда, обычный розыгрыш, только мне хотелось бы во всем разобраться.
— А зачем? — Ей явно хотелось отмахнуться от навалившегося беспокойства. Естественная первая реакция сбитой с толку женщины.
— Хотя бы затем, чтобы потом не жалеть.
— Ты думаешь — это серьезно?
— Сейчас лучше думать, что это серьезно. Дай бог, если мы ошибаемся. Но если посчитаем это пустяком и ошибемся?..
— Да ну тебя! — замахала она руками.
— Сейчас нам надо не в эмоциях наших разбираться, а в фактах. Подумай, кто мог вырвать листок из твоей записной книжки?
— Никто не мог.
— Давай с другого конца. Кто знает о женитьбе Петра и Светки? Я узнал об этом три дня назад. А ты?
— Да… недели не прошло. Вечером они пришли, объявили нам. А на другой день я уехала.
— Почему ты уехала?
— Путевка подвернулась.
— Не ври…
— Вру, — сразу призналась она. — Путевку сама выпросила. Не могла я. Боялась с тобой встретиться…
— Кто знал о твоем отъезде?
— Многие знали. Я тогда же, как достала путевку, поехала к Егору Иванычу в институт, ему сказала, Зое Марковне…
— Зое Марковне? Что ты ей сказала?
— Ну, что уезжаю…
— Больше ничего?
— Ну, что надо мне уехать, вот и уезжаю…
— Пошептались?
— Пошептались, — смущенно призналась она. — Это же Зоя Марковна, она в курсе всех наших семейных дел.
— И в курсе предстоящей жеинтьбы?
— Конечно. Я же сама ей все рассказала. И про тебя тоже.
— Про меня? Что про меня?
— Что не забыла я ничего. Что нелегко мне будет встречаться с тобой…
— Кто еще об этом знал?
— Никто, — уверенно заявила она. — Никому я больше не могла такого рассказать.
— Значит, Зоя Марковна? Значит, это она вырвала листок из твоей записной книжки?
— Зачем это ей? Да и когда?..
Я взял ее за руки.
— Опомнись, Аня! Речь идет о счастье наших детей. Подумай хорошенько. Может, ты давала свою записную книжку Зое Марковне?
— Не давала.
— Могла она сама взять?
— Не могла… Впрочем, только разве… Когда я забегала в кабинет, то оставляла сумочку в приемной на столике у Зои Марковны. Она еще, помню, переложила ее на стул возле себя.
— Значит, возможность была…
— Но я ничего не понимаю…
— Вот что, Анюта, я сейчас уйду, и больше сегодня мы не увидимся. Не спрашивай ни о чем, потому что я сам ничего не знаю. Просто нам пока не следует встречаться. Поняла?
— Не поняла. Почему не следует? Ты же не уезжаешь?
— Мы встретимся завтра, — сказал я, не отвечая на вопрос. — А пока ты подумай, кто еще мог знать обо всем и написать эту проклятую записку?
— Я и сейчас…
— Не торопись, хорошенько подумай.
Я пожал ей руки и быстро вышел, не дожидаясь ее очередных недоуменных расспросов. Да и что мог ей сказать? На работу я должен был явиться послезавтра, и торопиться мне действительно было некуда. Но не мог я не верить той «проницательной женщине», предупреждавшей об осторожности. Не посчитаться с ней было для меня все равно что пренебречь ею. А это было выше моих сил. И я собирался оставшиеся два дня использовать, как говорится, на полную катушку, поменьше встречаться с Аней, купаться, загорать, снова купаться и снова загорать. И только.
Купаться и загорать труда для меня не составило. Но как было не думать обо всем том, что нежданно-негаданно закрутилось вокруг нас? И получалось, что и купание было для меня не купание, и отдых не отдых. В конце концов я не выдержал и в тот же вечер отправился к Ане. Она сидела в своей комнате, словно ждала меня.
— Я как знала, что ты придешь, — сказала она.
— Вспомнила что-нибудь?
— Ничего я не вспомнила. Но как знала…
— Вот что, Аня, — сказал я, только теперь, экспромтом, решив, что мне надо делать. — Сегодня ночью я полечу в Москву, все равно отдыха у меня не получается. Попробую поговорить с Зоей Марковной.
— Конечно, надо поговорить. Она хороший человек, она все расскажет…
— И нужно показать записку Егору Ивановичу, все рассказать, посоветоваться.
— Все нельзя, — испуганно вскрикнула Аня.
— Почему нельзя? У нас с тобой была искренняя любовь, чистая…
— Стерильная, — невесело усмехнулась она.
— Тем более. Он умный человек, поймет.
— Он больной. У него два инфаркта было.
— Тем более. Хуже будет, если он все узнает от других.
