Минуту я сидел молча, переваривая услышанное. Интрига, чистой воды интрига! Но зачем? Кому от этого выгода и какая?
— Дайте мне этот листок, — решительно сказал я. — Пойду поговорю с Зоей Марковной.
В тот момент я был убежден, что мне удастся если не вытянуть из секретарши признание, то хотя бы по ее поведению понять что-либо.
До чего же я был наивен в оценке таких людей, как Зоя Марковна!
Она встретила меня не только недружелюбно, ио даже враждебно. Косо взглянула поверх машиики и, даже не ответив на мое «Здрасьте!», с ожесточением принялась молотить по клавишам.
— Егор Иваныч у себя? — ошарашенный таким приемом, спросил я.
— Нет его! — резко ответила Зоя Марковна.
— Когда он будет?
— Не знаю.
— Вы и вдруг не знаете? Не поверю, — сказал я это весело, чтобы разрядить обстановку. Но, похоже, только еще больше зарядил ее.
— Я тоже еще вчера многому бы не поверила.
— О чем вы?
— Вы знаете о чем.
— Догадываюсь, — сказал я, ничего, впрочем, не понимая. — И потому хочу задать вам один вопрос. Зачем вы написали эту записку?
Она взглянула на листочек, вырванный из записной книжки, который я положил перед нею на стол, сунула его в какую-то папку и подняла на меня глаза, полные гнева.
— Э, нет, — сказал я, протягивая руку к папке. — Записку-то вы мне отдайте.
Она быстро сунула папку в ящик стола и резко встала.
— Я думала, что вы простой развратник, но вы еще и клеветник!
Я чуть не подпрыгнул от таких слов, но сдержался. Ждал, что она назовет меня клеветником. Но развратником? Почему развратник, при чем тут развратник?! Однако пришлось проглотить оскорбление.
— А вот это вы тоже никогда не видели? — Отступив на шаг, я показал листок, взятый у Вали, и не без злорадства увидел самый настоящий испуг в глазах секретарши. На это я и рассчитывал. Она-то считала, что порвала листок, а он — вот он, напечатанный на ее бумаге и на ее машинке.
— Провокация! — взвизгнула она.
Ну вот, теперь у меня был полный набор ярлыков, но я не расстраивался. На меня ей их наклеить не удастся, ведь я же не здесь работаю. И потому я удовлетворенно наблюдал, как переливаются краски на ее лице, словно цвета побежалости на разогретой железной болванке.
— Я не собираюсь никуда жаловаться. Скажите, что вы хотели пошутить с этой запиской, и дело замнется…
— Клеветник! — снова выкрикнула она. — Развратник!..
— Выходит, дело нешуточное. Но зачем все это? Какая вам-то корысть от того, поженятся наши дети или не поженятся?
— Зато вам сплошная корысть. — Она уже приходила в себя, к ней возвращалась способность говорить нормальным человеческим языком, а не только восклицаниями. — Удобно устраиваетесь.
— Вы о чем?
— Все о том же. Сами кругом в дерьме, а к другим принюхиваетесь?..
Она прямо так, почти спокойно, произнесла эти слова, оглушив базарной терминологией. И я замолк, не зная, что сказать. Было неловко разговаривать с женщиной в таком же тоне, а другие слова все казались сейчас убогими, неубедительными. А она все говорила и говорила, выкрикивала обидное, оскорбительное, и все повышала голос, явно рассчитывая на то, что кто-то услышит из коридора, заглянет, будет свидетелем моего «хамского разговора с женщиной». Так уж принято считать: если женщина хамит, а мужчина при этом присутствует, то, само собой разумеется, он и виноват.
Я понял, что разговора, за которым пришел сюда, сейчас не получится, и потому повернулся и пошел к выходу, преследуемый гневно-грубыми тирадами. Когда закрыл дверь, вздохнул облегченно и понял, что бежал. Позорно бежал с поля брани, воодушевив Зою Марковну видимостью победы.
Мне не хотелось растерянным и беспомощным показываться Вале, и я прямиком направился к выходу из института. Уже из дома позвонил ей, сказал, что переговоры с Зоей Марковной ни к чему не привели, но подробности я расскажу позднее, когда высплюсь. Мне и в самом деле ничего больше не хотелось в этот момент, только спать. Сказывались бессонные ночи, жара, усталость….
Выспаться мне снова не дал телефонный звонок. Я унес телефон на кухню, чтобы не мешал, но он звонил так долго и настойчиво, что в конце концов разбудил меня. Я прошел в кухню, взял трубку и услышал взволнованный крикливый женский голос:
— Приезжай, скорее приезжай, скажи сам, как все было. Это неправда, это чудовищная неправда!..
— Кто это? — спросил я хриплым со сна голосом.
— Ты меня не узнаешь?
И тут я узнал — Аня. И удивился ее требованию. Это только в кино люди ездят куда и когда хотят. А в жизни не так-то просто взять и поехать в Ялту. Хотел сказать Ане, что мне завтра на работу, что снова отпроситься вряд ли удастся, но она, словно догадавшись о моих мыслях, — выкрикнула нервно, почти истерично:
— Да здесь я, здесь, в Москве!..
— В Москве? Как ты тут оказалась?
— Только что прилетела… — Она заплакала. — Не спрашивай ни о чем, приезжай. Ты должен сам все рассказать…
Трубка зачастила гудками, и я, положив ее, растерянно огляделся. Голова была еще тяжелой. Дома на улице розовели в вечернем солнце. В раскинутую форточку тянул горячий ветер…
Когда я подходил к дому, где жили Колобковы, из-за угла вынеслась белая машина, едва не сбив меня. Я отскочил в сторону, упал, уронив урну, больно ударился о нее боком. Из урны почему-то полилось молоко. Это было так неожиданно, что я первым делом заглянул внутрь и увидел два рваных пакета. Лишь после этого посмотрел вслед машине. Не для того, чтобы запомнить номер, хотя в моем положении это было бы самым естественным. Просто мне не пришла в голову эта мысль, что нужно запомнить номер машины, едва не сбившей меня. Номера я уже не разглядел, зато ясно увидел красный крест на заднем стекле: это была машина «Скорой помощи».
У подъезда стояли несколько пожилых женщин, о чем-то оживленно беседовали. На меня они посмотрели с интересом, словно моя персона могла как-то оживить их беседу.
Лифт не работал. Я поднялся на пятый этаж и остановился в изумлении: обитая черным дерматином дверь квартиры Колобковых была открыта. Заглянул внутрь и, никого не увидев, позвонил. На звонок никто не вышел: и я позвонил снова. Затем вошел в прихожую, прислушался. И показалось мне, что там, в глубине квартиры, кто-то плачет. Прихожая выглядела как-то иначе, чем в тот раз, когда я впервые приходил сюда. Заглядывать в комнаты я не решался и стоял, стараясь понять, что же, собственно, изменилось. И вдруг понял: беспорядок. Именно беспорядок отличал ее от той, убранной, ухоженной, аккуратной, какой она была несколько дней назад. В углу, прямо на полу, валялся плащ, туфли стояли посередине пола носками в разные стороны, а на вешалке висела полосатая пижама.
