— Почему это не мог быть Фридеман?…
— По всей очевидности, убийца был в перчатках, которые и стерли следы. — сказал Шельбаум. — Если кто-то убивает, а затем кончает с собой, тот в перчатках не нуждается. Разве вы заметили перчатки на покойном?
— Я не могу с вами согласиться, — возразил Нидл. — Дора Фридеман была в халате, когда ее обнаружили. Следовательно, она сама впустила убийцу. Ему не надо было хвататься за дверную ручку. А когда он уходил, то только притворил дверь. Он мог ее закрыть, не касаясь пальцами…
— Неплохо, — сказал Шельбаум. — Каким же образом были стерты отпечатки?
— Наверное, их коснулся халат.
Обер-комиссар рассмеялся.
— Ответ ниже ваших способностей, Алоис. Следы существенно отличаются друг от друга, когда их касается халат или когда ручку двери хватает рука в перчатке. Придумайте что-нибудь получше. — Он посмотрел на часы. — Начнем допрос Хеттерле, или, точнее сказать, Бузенбендер. Магнитофон в порядке?
— В порядке, — подтвердил Нидл.
Маффи вышел и быстро вернулся с Бузенбендер и полицейским.
— Не ждите ее, господин Зайц. Я позвоню, — распорядился Шельбаум, указывая женщине на стул перед письменным столом.
Нидл сел слева, он работал с магнитофоном. Место позади занял Маффи, вооружившись блокнотом для стенографирования.
— Если хотите, чтобы я отвечала, — начала женщина, — отошлите этого. — Она кивнула в сторону Маффи.
— Он вам несимпатичен? — спросил Шельбаум.
— Он слишком молод, — послышался ее странный ответ.
Шельбаум задумчиво посмотрел на нее. Затем сказал:
— Маффи, выйдите, пожалуйста.
Маффи молча покинул комнату. Обер-комиссар раскрыл папку.
— Здесь у меня все ваши документы. Как те, которые вы хранили в садовом домике, так и те, которые были в сейфе Фридемана. Назовите вашу настоящую фамилию.
— Эдельгард Бузенбендер.
— Год и место рождения?
— 26 ноября 1925 года. Виттенберг, Чехословакия.
— Ныне Вимперк, — заметил Нидл, который в географии был более сведущ, чем в политике.
— Ваша профессия?
Бузенбендер медлила.
— В анкете записано: учащаяся, — сказал Шельбаум. — Следовательно, вы сдали экзамен на аттестат зрелости?
— Да.
— Вы должны были его сдать в 1944 году, — сказал Шельбаум. — Что вы делали до конца войны?
Бузенбендер тяжело вздохнула.
— Я была рингфюрерин в Союзе немецких девушек.[7]
В голосе обер-комиссара почувствовался холодок.
— Какие обязанности вы выполняли?
— Я отвечала за призыв девушек на военную службу.
— Вы оставались там до конца?
Бузенбендер заколебалась.
— В конце апреля 1945 года я уехала в Баварию.
— Одна?
— Меня взял с собой крайсляйте.[8]
Шельбаум покачал головой. Он подумал о том, как сам провел последние месяцы войны.
— Вы не смеете издеваться надо мной! — дико закричала Бузенбендер. — Да, я была его любовницей! Иначе он не спас бы меня от чехов.
— От чехов? — мягко спросил Шельбаум. — Если вас надо было спасать, значит, вы вели себя не совсем так, как требовалось, чтобы заслужить расположение населения…
Бузенбендер молчала.
— Итак, вы уехали в Баварию, — продолжал Шельбаум. — Что было потом?
— Они меня изнасиловали, — жестко сказала она.
— Кто «они»?
Она пожала плечами.
— Я их не знаю. Немецкие солдаты.
Нидл смотрел на крутящиеся катушки магнитофона. На лице Шельбаума отразилась глубокая печаль. «Это была эпоха коричневых, — думал он. — Она лишила молодых всего человеческого, превратила их в бессловесных тварей, а когда наступил конец, им никто не помог, а, наоборот, толкнул их в дерьмо, в грязь».
— Потом пришли американцы и посадили меня в лагерь для интернированных, вблизи Штаубинга. Ночью меня вызывали, и я должна была развлекать их за кусок хлеба или пару сигарет. Если я противилась, то меня били.
Шельбаума переполняло чувство гнева, чувство омерзения. Как ни была виновата эта женщина, она имела право на человеческое достоинство, а ей в этом отказывали все. Ясно, почему она не пожелала отвечать в присутствии Маффи.
— Спустя три месяца меня освободили, — продолжала Бузенбендер. — И я уехала в Мюнхен.
Обер-комиссар вздохнул.
— В Австрию вы прибыли лишь в 1948 году, как следует из этих документов. Или это не так? Вы ведь все подделали…
— Нет, это так, — горестно рассмеялась Бузенбендер. — И вы хотели бы знать, что я делала три года. Вы сами не догадываетесь? Мне не оставалось ничего другого, кроме панели. На Ландсбергерштрассе всегда можно было заработать на кусок хлеба.
— Зачем понадобились вам фальшивые документы, которыми снабдил вас Фридеман?
— Разве и это непонятно? Я хотела начать заново, все заново. Я хотела попытаться стать человеком…
— Для Фридемана? — спросил Шельбаум. — С мужчиной, который вас избивал? — Понизив тон, он добавил: — Обижал вас, как и те, другие?
Бузенбендер не возражала. Она выглядела некрасивой, эта женщина со шрамом, который, как кроваво-красная рана, пересекал ее измученное лицо. У Шельбаума шевельнулось чувство сострадания. Она также принадлежала к жертвам, которые не смогли найти верного пути. Что-то должно быть еще, о чем она умалчивает, — причина, по которой она приняла чужую фамилию, представлялась ему неосновательной, поскольку в Австрии ее никто не знал. Он перевел взгляд на Нидла, возившегося с магнитофоном. Из опыта знал, что сейчас нет смысла продолжать допрос. Она должна успокоиться. Возможно, она не имеет ничего общего со смертью супругов Фридеман, однако не исключено, что через нее можно напасть на верный след.
Он нажал стоп-клавишу магнитофона.
— Позвоните в тюрьму, Маффи. Пусть заберут ее обратно.
Нидл перематывал пленку. Шельбаум положил в папку документы, настоящие и подложные: свидетельство о рождении, свидетельство о крещении, конфирмационную грамоту, водительские права, контрольно-учетную карточку и все прочее, что они обнаружили.
Наконец женщину увели.
— Маффи, телеграмму в Мюнхен, земельному управлению по уголовным делам, — распорядился Шельбаум. — Надо узнать, числится ли что-нибудь за Бузенбендер.
Маффи записал задание. Затем он сказал:
— На улице вас ожидает мужчина, господин обер-комиссар. У него украли автомашину.
— По-видимому, он ошибся адресом?
— Не думаю, — сказал Маффи. — Это владелец отеля «Штадт Линц». На его автомашине бежал Деттмар…
* * *
Дверь в гостиную «Золотого якоря» распахнулась, чтобы пропустить Кёрнера. На сей раз на нем был костюм сизого цвета, с которым гармонировал коричневый галстук-бабочка. В руках у него была черная кожаная сумка. В гостиной уже битых два часа его ждал Ритцбергер, который успел перепробовать все меню старика Паровского.
