Вот, кстати, не о тебе ли рассказывали: шёл в гору человек. Может, изверившийся, может, ещё не пришедший к вере. Факт в том, что он хотел забраться на самую высокую гору и посмотреть, есть ли на небе Бог? Но самая высокая гора оказалась очень крутой. Она то и дело подбрасывала под ноги путнику камешки, которые срывались вниз, увлекая другие камни, побольше. И слышится сзади – только обвалы да вой ветра. Но путник идёт: есть цель, есть смысл, да и вершина – вот она! Там, думал человек, исчезнут проблемы и сомнения. Только круча оказалась коварной, и сорвался оглашенный.
Вдруг на его человеческое счастье подвернулся под руку какой-то чахлый кустик, невесть как зацепившийся за скалу. И человек в свою очередь зацепился за куст. Так и висели они над пропастью живой цепочкой. А надолго ли хватит силы человеческой? Рядом ни живой души, помощи ждать неоткуда, надежда на спасение уходит с каждой секундой, как вода в песок. Лишь та неугасимая искра, тлевшая в душе, ради которой он отправился в дорогу, подсказала единственный выход: взмолился человек.
– Господи! Господи! Если Ты сущий, если Ты слышишь, – спаси! Спаси и помилуй! Клянусь, что буду веровать в Тебя и всех обращать в веру Твою.
– Слышу тебя и прощаю грехи твои, – раздался голос. – Я – Господь твой. Всем, кто верует, Я дарую прощение грехов. А теперь разожми руку, отпусти ветку, не бойся.
– Да ты чево, Господи?! Отпущу ветку – и полечу в пропасть! Что я, дурак что ли? – отвечал человек.
– Ты ничего не понял! – завопил Подсолнух Яша, – мои произведения…
Никита покачал головой, улыбнулся и пошёл не оглядываясь. Но долго ещё вопли «о моих произведениях» висели над Невским.
Радуясь летнему солнцу, играющему в окнах дворцов, чистому небу, упоительному настроению, Никита двинулся дальше по улице. Может, он радовался оттого, что отбрил и отбоярил Подсолнуха? Признаться, не каждый решился бы раздраконивать злопамятного, ушедшего в потусторонний инфернальный и хищнический мир бывшего советского писателя. Может, Никита балдел, почувствовав себя истинным героем нового, ещё никем не написанного романа?
И от этого тоже.
Любопытная бытовая картинка случайно привлекла его внимание, заставив забыть о только что состоявшейся встрече: прямо посреди улицы, не обращая внимания на проезжающие мимо экипажи, беседовали две дамы. Вообще-то дамами их можно было назвать с большой натяжкой. Обе в серых платьях, пелеринах с чёрной узорчатой каймой по краю, серых капорах, с чёрными длинными, заменяющими трость, зонтиками в одной руке и корзинками на локте в другой.
Обе в круглых одинаковых очках на верёвочках и обе говорили без умолку, иногда жестикулируя при этом зонтиками. Причём, Никита с удивлением заметил, что, несмотря на «одновременный непрерывающийся диалог», обе друг дружку спокойно понимали, потому как согласно кивали головами в такт двусловоречию. Такое необычайное происшествие заслуживало внимания хотя бы потому, что только в России можно было наткнуться на такое словотворчество.
Засмотревшись на кумушек, Никита налетел на невысокого фрачного господина, только что покинувшего экипаж, ничуть не ожидая какого-либо столкновения прямо на улице.
– Tu es fou, ou quoi,[26] – удивлённо посмотрел на него господин и сразу же поправился, – да вы в своём ли уме, милейший, вы, верно, ворон здесь считаете?
– Великодушно прошу простить меня, – Никита сам не понял, откуда это чуть витиеватое обращение и к месту ли, но тут он приметил оброненную господином трость красного дерева с серебряным резным набалдашником и поспешил поднять её.
– Право слово, вышло довольно неловко, прошу принять уверения, – снова начал витийствовать Никита, только все его извинения потонули в вопле ливрейного мужика с бородой-лопатой, выкатившегося из подъезда ближайшего особняка.
– Александр Сергеич! Ба-атюшка! Дак ить как же ето! Не доглядел, ба-атюшка!
– Ничего, ничего, Прохор, – поморщился столкнувшийся с Никитой господин. – Ступай себе. Доложи своему барину, что сей час буду.
– Александр Сергеевич? – Никита всмотрелся в незнакомца.
Вся обстановка, способы общения, одежды и манеры людей наводили на мысль, что Ангел решил познакомить своего подопечного с моментами возникновения основы русской литературы, то есть, с господином, через которого словотворчество принялось овладевать умами человечества.
А ведь верно: известные всему миру вьющиеся волосы… бакенбарды…
– Я вижу, вы узнали меня, милейший, – досадливо поморщился Пушкин, ибо это действительно был он. – За вашу окаянную неловкость вас не мешало бы вздуть, но, верно, вы из провинции и этикету не учены…
– Александр Сергеевич, ещё раз прошу милостивого снисхождения. Право же я здесь потому, что… по казённым надобностям, – брякнул Никита первое, что взбрело в голову.
– По казённым? – вскинул брови Пушкин. – Во-первых, исполняя казённые надобности, милейший, вы были бы одеты в партикулярное платье. Так что смею полагать, вы лжёте.
Никита покраснел. Казалось, не только уши, но и пятки налились у путешественника пунцовым огнём. Ему действительно было стыдно. Чтобы хоть как-то исправить положение, он решил поддержать версию поэта, ведь упрямое отстаивание своих доводов не всегда может помочь в щекотливом положении.
– Вы правы. Я только-только из Москвы, вернее, из Подмосковья. Просто посчитал неуместным как-то сразу признаваться. А всё дело в том, что я прочитал однажды в «Ведомостях» об вашем журнале, да и журнал глядел… и книги…
– Всё понятно, – кивнул Пушкин. – Читать ныне непогрешительно, тем более, что люди печатаются у меня замечательныя и популярныя. Публика отмечает кажного, сообразно их достоинствам. А вы, стало быть, сами стилом балуете или же принадлежите к сочувствующим?
– Я… я пытаюсь, – опять покраснел Никита. – Но не всегда и не сразу что-нибудь получается. Вот вы, Александр Сергеевич, пятнадцать лет версификации обучались! А мне… может быть, и мне повезёт?
– Ага, – хмыкнул Пушкин, – пару-тройку опусов – и столицу воевать, а?
Никита согласно кивнул. Пушкин на слово поверил в биографию уездного писателя, глядишь, и посоветует что-нибудь дельное.
– Знавал я одного такого, знавал, – важно кивнул собеседник начинающего писателя. – А как мы познакомились когда-то! Oh, c'est toute une histoire![27]
– Уж, не про Николая ли Васильевича поминаете? – поинтересовался Никита. – Мне говорили, вы иногда любите поминать сие знакомство.
– О, да! – удивлённо поднял бровь поэт. – Вы знаете Николая Васильевича? Что ж, это похвально. Давеча прочитал я его сочинение «Невский проспект» и с большим удовольствием. Кажется, всё может быть пропущено. Секуцию жаль выпустить: она, мне кажется, необходима для эффекта вечерней мазурки. Ну да, авось, Бог вынесет.
