уходят от меня все дальше, все быстрее, тогда как я остаюсь на месте, недвижимая. И — о, какой покой в этой неподвижности!
А как же богатства и золото? Земли и почести? Но, когда я думала об этих вещах, то слышала в себе лишь тишину. Нет, даже не тишину — пустоту. Это было неправильное ощущение, как плохое окончание для хорошей истории.
Все были счастливы — стар и млад, богатые и бедные, мужчины и женщины. Но я не могла прикоснуться к их радости, не могла взять ее в руки и удержать. Она лишь сон, не реальность. Реальным для меня было то, что в этой жизни ничто не приносило мне удовлетворения, ничто не давало покоя, я никого не любила и не была любима так, как мне хотелось, — полностью, навсегда. Я не могла понять, что со мной, знала лишь, что не найду исцеления ни в улыбающихся лицах Бабушки и подруг, ни где-либо в нашей чудесной деревеньке, ни тем более в красочных палатках ярмарки.
Нет, единственное, о чем стоило просить — это о настоящей любви, а ее мне не мог дать даже король. В этот момент для меня все окончательно прояснилось.
— Ваше величество, я прошу… — Я услышала вдох всей толпы — такой он был громкий и такая вокруг стояла тишина. — Я прошу, чтобы навсегда прекратилась охота на великого оленя и его подругу.
Король в изумлении уставился на меня, потом перевел взгляд на Джона. Я не смотрела на молодого лорда. Не могла. Люди за моей спиной зашептались.
— Очень хорошо, — наконец проговорил король. — Ты высказала странное желание, но я удовлетворю его. Лорд Темсланд, Джон — вы поклянетесь в этом?
— Поклянемся, — сказал Джон после непродолжительного молчания, и в его голосе прозвучали обвинение и бесконечная боль.
— Быть посему, — сказал лорд Темсланд. В его голосе явственно слышалась нотка облегчения.
Король жестом подозвал меня поближе, и когда я подошла, сказал тихо, так, чтобы слышали только ближайшие окружающие:
— Я хочу задать тебе необычный вопрос, Кетура, и он касается необычного предмета. Скажи мне, что ты думаешь о следующем. Когда мы проезжали Большой Город, я видел пустые деревни, неубранные поля, полегшие и гниющие колосья. Я видел людей, прячущихся в норах, как животные, и мертвый скот на обочинах дороги. Везде стоял запах чумы. Но здесь, в Крестобрежье и Маршалле все пышет здоровьем, жизненной силой и благоденствием. Как я понял, причина этого — в тебе.
— Нет, ваше величество, не во мне, а кое в ком намного более могущественном, чем я, и, да простит меня ваше величество, даже более могущественном, чем вы.
Он долго вглядывался в меня, а потом торжественно кивнул.
— Скажи ему… скажи ему, что я кое-чему научился. И поблагодари его… или, как я подозреваю, я сам однажды поблагодарю его.
Король кивнул музыкантам, и те снова заиграли. Толпа начала понемногу расходиться — люди шли, чтобы праздновать. А я… я, подумав, что тень леса должна скоро коснуться стен нашего домика, направилась домой.
* * *
Гретта с Беатрис заметили, что я ухожу, и, вырвавшись от своих мужчин, их друзей и родных, припустили за мной. Гретта обхватила меня за плечи.
— Кетура! — воскликнула она. — Ты куда?
— Домой. Я устала.
Беатрис склонила голову мне на плечо.
— Пожалуйста, Кетура, не уходи! Ты так бледна, ты меня пугаешь!
— Не печальтесь, — прошептала я, поглаживая ее по голове. — Не сегодня.
— Кетура, — попросила Гретта, — обещай, что не пойдешь в лес.
— Вам нужно заняться подготовкой к свадьбам, — сказала я. — Не тревожьтесь, я ненадолго.
В этот момент нас догнали их родные и возлюбленные и со смехом умыкнули моих подруг, не понимая, почему Гретта вдруг расплакалась. А я продолжила свой путь.
Глава четырнадцатая —
в нескольких смыслах конец…
Я вошла в дом, где в последних, косых лучах солнца кружились пылинки. Поправила Бабушкину постель, прибрала миски и горшки, оставленные на столе, подошла к Бабушкиному сундуку и достала оттуда свою куклу, сделанную из кукурузного початка. Бережно покачала ее на руках, припомнив вдруг, что так и не дала кукле имя. Через некоторое время осторожно положила ее обратно, а затем пошагала через сад к лесу.
Каким разреженным показался мне воздух на опушке, какую жуть наводили деревья, стоявшие на страже своего царства! Я оглянулась вокруг. Весь мир представился мне хрупким и легким, как пушинка одуванчика, и таким же мимолетным. Хотя солнце еще не село, луна уже поднялась, и в ее свете наше селение выглядело прекрасным как никогда. Как печально было сознавать, что деревня, этот плод моего воображения, не исчезнет, когда исчезну я; сознавать, что не я создала луну, впервые увидев, как она красива. Грустно признавать, что не мое дыхание заставляет ветры дуть. Я оплакивала не только собственную жизнь. Не окончится ли всякая жизнь вместе с моей? Рассудок говорил мне, что нет, но сердце… сердце знало, что, каждый раз закрывая глаза, я создаю ночное небо и звезды. Разве весь небесный свод не повторяет форму моей головы? Разве не я создаю солнце и день, когда каждое утро поднимаю веки?
Нет. Я словно внезапно стала взрослой, мое сердце — умудренным. Мои подруги, моя деревня, весь Англанд пойдут дальше. Они уже оставили меня позади.
Я повернулась к селению спиной и вступила в лес.
* * *
Прошло совсем немного времени, и я перестала различать знакомые звуки деревенской жизни — смех ребятишек, гогот гусей, мычание коров. Отовсюду до моих ушей доносился лишь шелест зеленого моря листвы, принуждавший меня к молчанию.
В те дни, когда я блуждала здесь, мне показалось, что я научилась понимать лес. О гордые деревья, какие вы высокие и суровые! — думала я. Вы не согнетесь, чтобы я чувствовала себя не такой маленькой. Вы будете стоять прямо и смотреть, как я умираю.
Лес, грозный, глухой, полный теней… Лес был смертью, и все же я, пробираясь по нему, под каждым листом видела тайную жизнь. Слышала, как моргают глаза, как бьются крохотные сердечки. Ствол под моей ладонью был теплым даже в прохладной тени. Я стояла тихо и смотрела, как перелетают с ветки на ветку птицы, как белки выскакивают из своих дупел, как кролик на бегу огибает дерево. На кусте сверкнула бабочка, и из глубины леса в мое поле зрения вступила изящная косуля. Лес встрепенулся и заколыхался.
И тут я увидела оленя, стоявшего в окружении теней безмолвно, словно дерево. Олень смотрел на меня. Затем
