Батьянов помолчал, затем послышались его твердые, четкие шаги. Видимо, он подошел вплотную к Пфейферу.
— Но горе вам, жадный, тупой «толстый Фридрих», если вы перетянете струну! Помните, сегодня днем я говорил вам, что в обезьян может снова вселиться жестокий, опасный зверь, но при условии, если… Так вот, это «если» в моих руках. Чего-то Пьер Ло не смог достигнуть, чего-то находящегося в самом центре звериных эмоций. А я и не пытался определить, в чем тут дело. Это выше моих знаний. Вдруг неожиданно в послушном панурговом стаде прорываются, пусть на минуту, инстинкты, желания, зовы зверей и затопляют все их существо злобой, ненавистью или паническим страхом. Наймите-ка десяток — другой ловких сильных парней. Степень умственного развития безразлична. Вооружите их бичами и крупнокалиберными револьверами. Они будут надсмотрщиками обезьян. На всякий случай! А случай этот я могу вызвать искусственно. Видите эту музыкальную игрушку? В ней семь свистков разных тонов. И если я начну в присутствии обезьян извлекать из нее звуки в известном сочетании, тогда… Не дай бог, чтобы это произошло! Этот кошмар трудно вообразить. Как вам это нравится?
Пфейфер ничего не ответил. Слышно было лишь его громкое недовольное сопение да поскрипывание под ним стула.
— Чего это вы вдруг заелозили? — с откровенной издевкой спросил Батьянов. — Не нравится? Но довольно запугивать друг друга! Ну-с, господин Мефистофель двадцатого века, душу свою я вам продал, а теперь мне очень хочется спать.
— Завтра жду вас для подписания договора, — сухо сказал Пфейфер. — Отель «Провиданс», апартамент «Д».
Батьянов вдруг вспылил: заговорила кровь кубанца, потомка древних запорожцев и лихих черноморских пластунов:
— Нет уж, извините, милостивый государь, не приду я в ваш апартамент «Д»! Ни по чьим передним я еще не таскался и впредь не намерен! Если вас интересует это дело, привозите договор сюда, ко мне!..
Переждав, пока не затихли где-то в дальних комнатах шаги и голоса Пфейфера и Батьянова, Араканцев вылез из-за несгораемого шкафа, за которым он прятался. То, что он услышал, наполнило его сердце злобой к Пфейферу и брезгливой жалостью к Батьянову. Пора было подумать и об отступлении, но в голове был дикий сумбур. Дотащился до кресла и безжизненным кулем опустился в него. Не мог бы сказать, сколько времени просидел он так, в состоянии мрачной прострации. К действительности его вернули тяжелые медленные шаги, раздавшиеся в соседней комнате. Араканцев прислушался. Шаги определенно приближались к кабинету. А через минуту (Батьянов, уходя, не погасил настольной лампы) Араканцев увидел, как завертелась дверная ручка.
Вскочил, ищуще оглядываясь. Решил быстро, что как нельзя лучше подойдут тяжелые портьеры, прикрывавшие окна. На цыпочках скользнул к окну и закрылся тяжелым бархатом. Скрипнула дверь. В кабинет кто-то вошел.
Из своего укрытия Араканцев видел только одну почти голую стену кабинета. По ней проползла тень.
Араканцев насторожился: ведь по тени можно будет узнать, кто в кабинете. Вот тень снова легла на стену. Араканцев вгляделся. И сердце его заколотилось мелкими судорожными толчками. Он увидел на стене лишь силуэт широких вислых плеч да головы, огромной, но короткой и как бы сплюснутой спереди назад. Никто из людей, никакой самый жуткий дегенерат, идиот и кретин не мог иметь такого черепа.
Это была голова обезьяны.
Араканцев подался глубже за портьеру, как будто это могло спасти его. Впервые в жизни он растерялся, не зная, что ему предпринять — приготовиться ли к отчаянной защите, или же попробовать уладить дело мирным путем.
В этот момент ему послышался тихий как будто человеческий голос:
— Гик, гик! Вук, вук! — удивленно верещал кто-то в кабинете. Араканцев инстинктивно понял, что обезьяна почувствовала его присутствие. А вслед за этим тяжелые шаги начали приближаться и кто-то с силой потянул портьеру. Араканцев с диким отчаянием тоже вцепился в бархатные складки. Но тот, еще невидимый, оказался вдесятеро сильнее. Араканцев уступил, закрыв глаза.
— Гик, гик! Вук, вук! — снова, но уже с иными, тревожными интонациями прозвучало над самым его ухом. Араканцев же, как ребенок, даже и в темной комнате закрывающий глаза перед неведомыми страхами, еще крепче сжал веки.
— Гик, гик! Вук, вук!.. — И холодные пальцы коснулись его лица. Араканцев вскрикнул, подался назад, чуть не выдавив стекла окна, и открыл глаза.
Орангутанг стоял так близко, что Араканцев мог разглядеть до мельчайших подробностей его широкое плоское лицо, закругленные, почти человеческие уши, бегающие, но не мигающие глаза и отвисшее брюхо.
Странное ощущение вызывает у нас вид обезьяны, особенно человекообразной. В этом весьма сложном чувстве переплетаются и брезгливость, и легкий страх, и больное любопытство (какое мы испытываем иногда к трупу), и жалость, и безотчетная тоска. Нас отталкивает эта жуткая карикатура на человека и в то же время притягивает, странно, необъяснимо притягивает. Не говорит ли это действительно чувство родства, уходящего корнями в темную бездну тысячелетий? Не перекликаются ли молчаливо, когда обезьяна и человек смотрят друг на друга, древние голоса, приглушенные веками, но при первой возможности вновь и вновь находящие отклики в этих двух до жути схожих существах?..
Именно такое чувство испытал сначала Араканцев, увидев Гамилькара. Страха не было, его заглушило любопытство. Страх пришел потом уже, налетел темным, душным шквалом; и, повинуясь ему, Араканцев рванулся вперед. Но орангутанг едва заметным движением локтя отбросил его снова к окну.
Араканцев попытался взять себя в руки. Сначала надо было уяснить, каковы намерения обезьяны.
Кто знает, какие жуткие желания затаились в темном сознании орангутанга, но по внешнему виду он был совершенно спокоен. С холодным безразличием глядел он поверх головы Араканцева; руки его, длинные, с буграми мускулов, были опущены, касаясь пальцами лодыжек ног. Лишь вздрагивания верхней морщинистой губы, обнажавшей желтые собачьи клыки, доказывали, что он все слышит, все видит и каждый его нерв начеку.
Араканцев осмотрел внимательно поле предстоящего боя. Позиция его была отвратительна. Он очутился в тесном углу, ограниченном стеною с одной стороны и большим книжным шкафом с другой. Расстояние между ними было не более двух с половиной метров.
Стараясь обмануть бдительность врага, Араканцев попробовал бочком, по стенке шкафа, выскользнуть на простор кабинета. Но тотчас же послышалось угрожающее: «Гик, гик!» Орангутанг вытянул руки и без труда покрыл два с половиной метра, коснувшись кончиками пальцев и шкафа и стены. Все это он проделывал совершенно спокойно, даже без гримас и обычных обезьяньих ужимок. А когда обезьяна не гримасничает, когда движения ее размеренны, спокойны и точны, как у человека, она особенно страшна.
