— Знаешь, о чем я мечтаю? — после некоторого молчания проговорил он. — Я мечтаю о нашем с тобой ребенке, о маленьком существе, ради которого можно идти на великие жертвы, сворачивать горы. Теперь я понимаю своего отца, который хотел иметь полный дом детей, чтобы продолжить себя в бесконечности. Отец был сухой, жесткий человек, полный социальных и шовинистических предрассудков. Ему приходилось утверждаться в сфере промышленных авантюр. Его лицо озарялось лишь тогда, когда он наблюдал за нами, детьми, во время завтрака или обеда, когда все сидели за одним столом и дружно орудовали ложками и вилками.
— Может быть, я тоже об этом мечтаю, — серьезно проговорила Катя.
Он молча взял ее руку, благодарно прижал к губам. Она оставалась все такой же серьезной. В декабре ей стукнет тридцать один год, а Рихарду уже сорок.
Он много рассказывал ей о Японии. Катю интересовали японские театры: театр но, театр кабуки, современный театр.
— Первый раз я чуть не умер со скуки в этом самом театре ногаку, или но, — смеясь, рассказывал Рихард. — Часов пять-шесть подряд созерцаешь непонятные танцы под непонятную, совершенно чуждую нашему уху музыку. Оказывается, ты смотришь сказку, или комическую оперу из далеких феодальных времен, или же фарс. Понятно это лишь японцу. Все актеры в масках, но благодаря удивительной пластике их движений эти маски кажутся живыми, выразительными лицами.
Ради тебя я решил вытерпеть несколько представлений, хотя это стоило мне немалых усилий.
Гораздо интересней театр кабуки. Здесь уже разыгрываются целые исторические драмы. Представление состоит из пяти-шести пьес и длится тоже часов шесть. Люди приходят, уходят, когда хотят, вновь появляются, представление все идет. Зрительный зал трехъярусный. Богачи сидят в ложах, на плоских подушках. Стулья считаются европейским орудием пыток.
Представь себе вращающуюся сцену. К ней через весь зрительный зал, на уровне голов зрителей, протянуты длинные мостки — ханамици, что значит «дорога цветов», по которой актеры проходят на сцену. Иногда на этих мостках разыгрываются действия, обрушивая на зрителей тучи пыли. Женские роли исполняют мужчины. Зрители к представлению относятся довольно спокойно. Сюжеты им давно известны. Они ходят в театр, чтобы насладиться игрой своих любимых артистов.
Катя опять вспомнила Мейерхольда, который многое взял из театрального искусства Китая и Японии, искусства, основанного на пластике, на выразительности движения. Сказала об этом Рихарду. Оно горячо заговорили о театре, о формалистах.
— Ничего нельзя привить искусственно, — утверждал Рихард. — Театр развивался по своим историческим законам. Он, как всякое другое искусство, имеет свои традиции, свою почву, свое историческое развитие. В основе всегда лежит народность. Истоки театра но — религия синто с ее магическими танцами, древними обрядовыми воинскими танцами, буддийскими мистериями. Театр кабуки — это уже пропаганда определенной идеологии в эпоху феодализма.
Модернисты всех мастей пытаются создать какое-то общечеловеческое искусство, лишенное корней, почвы, нечто вроде эсперанто искусства.
На память Кате пришел брошенный когда-то Мейерхольдом лозунг: отречься от России во имя искусства всего земного шара.
— Капитал космополитичен, — продолжал Рихард, — беспокойное национальное искусство ему но нужно, оно критикует, призывает к борьбе. И денежные мешки поддерживают именно то, что разрушает реалистическое искусство, приводит искусство к абсурду.
— А наши «новаторы» подхватывают эти модернистские веяния как архиреволюционные, сбрасывают Пушкина с парохода современности!
— Вот-вот! — воодушевился Рихард. — Заимствуя из культур разных времен и народов, пытаются создать что-то свое, выделиться, как-то отличиться от других. Этакий субъективный произвол. А под всем — глубокая аполитичность, непонимание роли искусства в жизни общества.
— А как же все-таки быть с биомеханикой? — полюбопытствовала Катя. — Это довольно конкретная штука. Я недавно только узнала, что Мейерхольд связывает свои поиски с теорией Гастева о научной организации труда.
— Ах да! Ты ведь увлекаешься работами ЦИТа… — с улыбкой проговорил Рихард. — Понимаю… Командир производства. Как часть театральной науки биомеханика, очевидно, имеет право на существование.
— Да, да, это я все понимаю, — поспешно сказала Катя. И, помолчав, добавила: — А все-таки жаль, что у нас в институте не преподавали биомеханику.
В эти дни для них не было ни прошлого, ни будущего — были мгновения истинного, глубокого счастья.
А время шло. После одной из поездок в Москву он с радостью сообщил ей, что ему твердо обещали комнату в хорошем доме с удобствами.
…Но ему не довелось увидеть свое новое жилище. В середине августа он выехал в Токио.
Прощались они очень тяжело, будто предчувствовали, что больше никогда не увидятся.
И когда дверь за ним закрылась, она стояла еще долго, стояла в каком-то оцепенении.
Было раннее утро 1935 года.
Быть одной — это, конечно, самое страшное, что может случиться с человеком. И хотя вокруг Кати кипела заводская жизнь, любимые сестры часто наезжали в Москву, все же временами она чувствовала себя одинокой. Иногда в ней вспыхивала злая обида на жизнь — ну почему именно ей достались все эти трагедии и драмы?
Спасала работа. Все свое время она по-прежнему отдавала заводу.
Однажды ее на участке разыскал посыльный и передал просьбу парторга зайти к нему в кабинет. «Будет уговаривать вступать в партию», — подумала она. Катя и сама мечтала об этом, но считала, что еще не готова к такому ответственному шагу.
Но в кабинете ждал ее молодой симпатичный человек.
— Наконец-то! — радостно воскликнул он, вставая навстречу Кате. — Несколько дней пытался напасть на ваш след. Вы что же, переселились на завод?
— Почти, — с вежливой улыбкой призналась Катя, вопросительно поглядывая то на парторга, то на незнакомца.
— Поздравляю вас, Екатерина Александровна, а с чем, вот товарищ доложит, — сказал парторг.
— Ордер вам на квартиру принес, вот… — Молодой человек вынул из внутреннего кармана пиджака бумажник, достал нужный документ. — Получайте!
В первый же свободный день Катя поехала на Софийскую набережную смотреть новое жилище.
Дом поразил ее своей величиной и мощью. По архитектуре он имел нечто общее с кремлевскими постройками, составляя с ними как бы единый ансамбль. Фасадом выходил на Москву-реку. Напротив открывалась величественная панорама на кремлевский холм с его дворцами и золотыми куполами соборов, ослепительно сверкавшими на солнце. Красная зубчатая стена с башнями и башенками тянулась вдоль всей Кремлевской набережной.
