— Что?.. — Нина Степановна на минуту задумалась, сказала негромко: — Пиши чистосердечное признание.
— Но… я же тогда… — Монгол замялся, — все рассказал…
— Неправда. — Голос Гридуновой стал жестким, и она, как на безнадежного больного, посмотрела на Приходько. — Валя, Валя! Тебе уже тридцать, а жизнь так ничему тебя и не научила. Ну скажи, какой тебе прок выгораживать Лисицкую? Сейчас дело практически заканчивается, и на свет божий вынырнет все, а там… Могу уверить, что она-то тебя не пощадит.
Сгорбившись на стуле, Монгол долго молчал, безучастно уставясь в пол, и только вздрагивающие пальцы рук выдавали его состояние. Наконец он поднял голову, спросил глухо:
— Вы обещаете, что это поможет мне?
Нина Степановна с жалостью посмотрела на парня. Султаны и Утюги, Монголы, Князья и Серые, короли Дерибасовской и Пересыпи — они теряли свою индивидуальность, лоск и независимость, как только попадали в кабинет следователя. И почти у всех был один и тот же вопрос: вы обещаете, что это поможет мне?
— Я могу обещать тебе одно: суд учтет твое чистосердечное признание.
Когда Вилен Александрович очнулся от удара, то в первую минуту даже не понял, что с ним произошло. И только подступающая к горлу тошнота да дикая боль заставили его с трудом повернуть голову. От этого движения вдруг стало совсем плохо, и он закрыл глаза. Когда он открыл их опять, то увидел над собой склонившегося Воробьева.
— Говорить можете?
— Да, — с трудом выдавил из себя Федотов.
— Кто вас ударил?
— Не знаю.
— А как вы оказались у трапа?
— Когда зуммер… сработал, я вспомнил, что вы… сошли на берег… я испугался, что преступник скроется… — Он тяжело сглотнул, словно какой-то комок мешал ему говорить, добавил с трудом: — Побежал к рубке. У трапа остановился, потому что… потому что там наверху… кто-то был. Повернулся спиной… и в это время, в это время…
Он замолчал надолго, наконец спросил:
— Вы… вы задержали его?
— Нет, — тихо ответил Воробьев.
Вскоре пришел Колюжный и принес проявленную пленку, на которой без труда можно было узнать оркестранта Василия Жмыха. Вот он отдал болты, нагнулся над лючком, просунул туда руку, вытащил сверток. Вроде как недоуменно посмотрел на него…
Осунувшийся и словно постаревший за прошедшие полчаса, Жмых сидел у себя в каюте и словно отходил от тяжелого, запойного похмелья, с трудом пытаясь сообразить, что же с ним произошло на самом деле и как он мог купиться на просьбу Ирины помочь ей достать из тайничка якобы припрятанный туда мохер.
«Мохер…» — Жмых криво усмехнулся, вспомнив, как вместо легкого свертка он ощутил тяжесть металла, а когда достал его, то по маленькому габариту и слишком большому весу догадался, что это золото. В первую секунду хотел бросить сверток обратно, но появившаяся за его спиной Ирина что-то сказала ему — он даже не помнит, что именно, — и Жмых, как побитая собака, боявшаяся ослушаться своего хозяина, передал ей сверток и выбежал вслед за ней на палубу. По пути успел глянуть в открытую дверь, которая вела в переходный коридор, и с ужасом отпрянул назад — в луже крови неподвижно лежал первый помощник капитана. «Так вот, значит, что упало перед тем, как появилась Ирина, оставшаяся подстраховать его у двери, — промелькнуло в голове. — Значит, она пряталась в нише под трапом, и когда там появился Федотов?..» Жмых нагнал Ирину уже на палубе, ничего не соображая, только согласно кивал головой в ответ на какие-то слова, что говорила на ходу Лисицкая. Кажется, она предлагала ему проводить ее вечером на берег. Все это саксофонист слушал словно в полусне, а в сознании обнаженным нервом билась страшная догадка: неужели за ними следили? И он, он… дурак, как глупый мальчишка, делавший все, чтобы понравиться красивой бабе, сам сунул башку в петлю? От этой мысли стало страшно, хотелось волком выть и биться головой о переборку. Надо было что-то предпринимать для своего спасения. Но что? Что?!
Лисицкая давно уже боялась за припрятанное в ходовой рубке золото. Вроде бы все было тихо и гладко, однако она нутром чувствовала неясную еще для себя опасность и не могла ее побороть. При закладке контрабанды она сделала маленькую риску на случай, если кто-нибудь будет проверять этот лючок, и совершенно забыла, против какой точки та стояла. Забыла! Из-за проклятого Монгола, дурехи Лариски да идиота-торгаша из «Березки». И весь этот рейс металась, не зная, решиться ли на вскрытие лючка или переждать еще немного. Однако для оговоренной ранее встречи с покупателем совсем не оставалось времени. Тогда Лисицкая придумала подсунуть вместо себя саксофониста, и если все пройдет благополучно, использовать его в дальнейшем.
Всего этого Жмых не знал. Однако, здраво рассудив, во что ему может вылиться «маленькая услуга» Лисицкой, если она вдруг попадется с золотом, он собрался с духом и постучался в каюту капитана. Кэп внимательно и на удивление спокойно выслушал его сбивчивый рассказ, тут же вызвал по селекторной связи какого-то парня лет тридцати, который представился капитаном милиции Воробьевым, и Жмых все это повторил еще раз, радуясь, что у него хватило смелости прийти, как оказывается, с повинной. Когда он кончил рассказывать, Воробьев внимательно посмотрел на него, спросил:
— Что вас заставило сделать это признание?
— Что я, дурак, что ли? — пробормотал Жмых. — Ведь не специально же я…
Воробьев, который все еще не мог прийти в себя от страшного провала, слушая саксофониста, все думал, что теперь делать. Жмых рассказывал, что золото он передал Лисицкой из рук в руки. Но где оно теперь, это золото? Если Лисицкая спрятала его у себя в каюте — тогда все просто. Капитан имеет право санкционировать обыск. Ну а если она взяла в расчет тот вариант, что Жмых придет с повинной?..
Даже если с помощью дружинников удастся найти на судне этот проклятый сверток, как доказать, что золото принадлежит Лисицкой?
Из раздумий его вывел глухой голос Жмыха:
— А что мне будет… за все это?
Воробьев с неприязнью посмотрел на тридцатишестилетнего саксофониста, по чьей вине по судну «гуляло» сейчас контрабандное золото.
— Не знаю, — угрюмо ответил Воробьев. — Не об этом вы должны думать.
— А о чем? — вскинулся саксофонист.
— Сейчас объясню. — Воробьев устало вытянул ноги, сказал тихо: — Вы, Василий Митрофанович, попали в такой переплет, из которого я даже не знаю, как сможете выбраться.
— Но ведь я же сам… Все рассказал…
— Правильно, сами, — согласился Воробьев. — Однако, посудите, лючок-то вскрыли вы! Все это зафиксировано на кинопленке. Контрабанду из того же лючка достали вы. Дальше. Естественно, что в такую жару вы оставили на хлорвиниловой изоляционной лейте, которой сверток был обмотан, отпечатки пальцев.
