— Вы! — сказал Эмилио Барбанегро, искусно задыхаясь.
— Вы, которые не моряки, и вы, незнакомец, — обратился он к прапорщику, — у которого глаза цвета вши (я говорю это не в обиду, а из-за печени). — Внимание! Еще день, и мы останемся за бортом и прочее в этом духе. Гибель, гибель! Но сильная душа знает, что она говорит. Я говорю — мы спасены!
— О! — вырвалось из бушующей груди Титто Керрозини.
— Тля! — бросил лейтенант в его сторону и продолжал:
— Внимание! Я — думаю.
Присутствующие выжидательно открыли рты.
— Это он просто гак, — сконфуженно прошептал Дик Сьюкки фотографу-моменталисту.
— Фря! — бросил в их сторону лейтенант и медленно взвесил три слова: — Мы… купим… яхту…
— Не может быть?.. — прожужжал Роберт Поотс пересохшими губами.
— Гнида! — снова бросил лейтенант, потом стукнул кулаком по столу и оглушительно повторил: — Это все!
Он наклонился к уху оранжевого штурмана, чтобы членораздельно прошептать:
— Отныне мы контрабандисты, старина!
Когда предложение безумного Корсара с трудом добралось до сознания слушателей, экономист Застрялов — друг животных и идеолог эмиграции, — погладил себя по голове и легонько задал роковой вопрос:
— Дозвольте осведомиться, сэр, о цене?
— Пустяки! — небрежно пожал плечом Корсар, — двадцать-тридцать тысяч. — Он и виду не подал, что эта цифра, произнесенная вслух, ошеломила его самого.
— В какой валюте? — мягко присосался экономист.
— Там разберутся, — усмехнулся Барбанегро.
Кое-кто из матросов дерзко присвистнул, кто-то выругался. «Бездарность!»— процедил сквозь зубы итальянец.
Но Корсар и Застрялов с деланным — у каждого по-своему — спокойствием допили пиво. Идеолог стал протирать очки, чтобы не встретиться на всякий случай взглядом с лейтенантом; потом, презирая шум, тихо и вдумчиво сказал:
— Я понял вас. Дозвольте подвести базис… Милостивый государь! Понятие купли-продажи в древние века…
Барбанегро грозно нахмурился.
— …И в наши дни имеет два подсмысла: во-первых, купить — собственно говоря, купить, и во-вторых, купить — в частности говоря, купить. Итак, обратите внимание, мы имеем два слова: собственно и частное. Если свести их в общее понятие, получится частная собственность, следовательно…
Морщины на челе Барбанегро удесятерились от доверчивого внимания. Вдруг между собеседниками вошел клином длинный, вздернутый, пестрый и значительный нос голландца Ван-Сука.
— Не будь я Голубой рыбой, — вкрадчиво, но хрипло произнес Ван-Сук, — не будь я прозван на страх врагам Голубой рыбой, если я не попрошу вас, джентльмены, на пару слов!
Взволнованному лейтенанту во мгновение ока приоткрылось коварство застряловских речей:
— Подлец и собака! — на всякий случай прогремел он в лицо философу. — Впрочем, если хотите, я возьму свои слова обратно!
— Возьмите, — поощрил Голубая рыба. — Пройдемтесь-ка лучше все вместе на двор.
Наглядно поборовшись с совестью, лейтенант встал. За ним поднялись Застрялов и Ван-Сук. Команда насторожилась. Титто Керрозини мрачно блеснул глазами:
— Гадалка предсказала мне, что я дважды потеряю честь. Будь что будет, я пойду за ними!
Ван-Сук ласково ткнул его под ребра…
— Господа, я тоже хочю!
Это был певчий прапорщик. За ним к уходящим молча присоединился Анна Жюри. Злобно моргая и гримасничая, он так ворочал шеей, будто мягкий воротник его матроски был накрахмален и высок.
Когда боковая дверца «Оригинальной вдовушки» захлопнулась, оставшиеся переглянулись и вздохнули.
— Как ты думаешь, что с ним? — спросил Дик Сьюкки у Юхо Таабо, и Гроб пробормотал нечто среднее между «дуговой фонарь» и «у меня когда-то была матушка»…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой герои начинают скрывать от читателя свои планы, а яхта «Парадиз» на фоне лунного неба приобретает профиль невинной жертвы
Боже мой, какой бедлам, какой странный бедлам!
Ж. Дюамель. — «Цензурный перифраз».
Эта четверка — штурман, Поотс, Гроб и фотограф — не выдержала; она застала заговорщиков на черном дворе, между цветущей азалией и глиняной уборной; там решено было перенести совещание на борт «Парадиза». И следует, наконец, пояснить, что капитан яхты — розовый, седой, кудрявый триентец — находился, по обыкновению, в долгосрочной отлучке. В дела яхты триентец не вмешивался, а если к нему приставали изредка, сухо отвечал:
— Оставьте меня, я адриатик и паралитик. — Он подразумевал Адриатическое море и свою склонность к семейной жизни.
Итак, капитана в некотором роде не существовало, а заместителем его, как будто, числился Эмилио Барбанегро. Команда злосчастной яхты, отчаявшись в получении жалованья, давно разбрелась, и наши знакомцы оставались последними могиканами «Парадиза».
…Заговорщики вернулись в порт и втиснулись в ялик. Неустойчивое суденышко прошмыгнуло в тени широкозадых барж и скользнуло на волны Золотого Рога. Яхта «Парадиз» стояла поодаль на якоре. Она имела непринужденно-светский вид. Ее темпераментный нос трепетал, как боевая стрела, тонкие мачты элегантно взлетали в небо, а прекрасный, но приличный бюст мог служить живым примером сдержанности. Опытный взгляд Ван-Сука определил, что суденышко сшито на славу, выносливо и в ходу не сдает.
Идеолог ахнул:
— Вещь в процессе становления! «Парадиз», милсдари! Неплохое было название, милсдари!.. Но где тут идеология? где? где базис?
Ван-Сук нетерпеливо перебил его:
— Плавали?
— Стой! — поднял палец философ. — Хи-хи, не будь я Застрялов! Что такое «Парадиз»? — Рай и буржуа! А что такое «Паразит»? Мы в раю, и мы на буржуа! Яхта «Паразит»! А, милсдари, а? Каково?
Но ялик ткнулся в борт яхты, Застрялов подавился собственным языком, и друзья, рассчитавшись с лодочником, оживили тихое, как заповедник, судно.
— Иуах! — вдруг завыл певчий прапорщик, с размаху садясь на палубу: перед ним белело обширное и неустойчивое привидение…
— Здравствуйте, Фабриций! — бодро обратился к призраку Эмилио Барбанегро.
— Здравствуйте, сэр, — уныло протянул призрак, — имею честь доложить, что на вверенной вами яхте все обстоит благополучно. Я подам вам чаю с вишневым вареньем.
— Это повар и его животное! — радостно объяснил новоприбывшим Дик Сьюкки.
Неверное пламя свечей, шумно зажженных лейтенантом, отразилось в глубине зеркал и полированного дерева. Кают-компания была обита красным бархатом; добродетельное пианино хранило сентиментальные упражнения Шопена; над пианино, в клетке, болталась желтая канарейка отсутствующего капитана, а с противоположной стены на птичку взирало благочестивое чучело орла, держащее в когтях розовый электрический лампион. Кают-компанию обегало голубое ожерелье иллюминаторов.
Не успели гости рассесться, как верный Фабриций принес невинное угощение. Лейтенант, отрывисто поблагодарив, пригласил кока присоединиться к компании и взять на себя роль хозяйки дома. Кок и его животное с достоинством согласились. Увидев незнакомую публику, животное спешно переменилось в цвете из серого в зеленый. Это был небольшой, хорошо воспитанный хамелеон, с которым Фабриций никогда не расставался и которого посвящал во все свои интимные дела. Хамелеон постоянно сидел на плече у хозяина, лениво позевывая и производя странные манипуляции своим длинным тупым языком. Под эгидой этого таинственного чудовища, кок Фабриций выглядел серым и невзрачным. Можно было только установить, что он непомерно толст, бледен и облачен в белоснежный докторский халат.
— Он странный человек! — с ударением предупредил прапорщика Титто Керрозини.
— И он будет нашей совестью, когда наши сердца очерствеют в боях! — подхватил лейтенант, осторожно кладя руку на хамелеонное плечо кока.
Фабриций оставался равнодушен, спокоен и скромен. Очевидно, роль хозяйки дома весьма подходила ему в том распространенном смысле, что женщина занимается смягчением нравов и укреплением душ. Заговорщики аккуратно пили жидкий чай, заедая его пресным, но ароматным вареньем. Наконец, голландец Ван-Сук приступил к делу:
— Ночь проходит, — хрипло произнес он и тихо обратился к Барбанегро: — будет ли соучаствовать этот человек с животным?
— Да, — твердо ответил лейтенант, — он все равно не может уйти с яхты: он очень толст.
Голубая рыба облегченно вздохнул и уже громче задал второй вопрос:
— Запас горючего?
— Три рейса и хвост.
— Великолепно! Запас продовольствия?
— Два дня, — промямлил повар, посоветовавшись с хамелеоном.
— Купим в Трапезонде, — решил Голубая рыба. — А турецкий язык?
Титто Керрозини быстро поднял два пальца:
— Позвольте! Я знаю все языки!
