— Я его вытащил из озера и спросил: «Ты натуральный фриц? Или же просто перебежчик?» А он, товарищ майор, говорит: «Ведите меня к своему генералу». А кофе по-турецки ты не хочешь?! — закричал Лютов, снимая о плеча автомат.
Лейтенант Шорников приостановил Лютова:
— Ваня, он пленный. Подождем пока.
— Кто таков? Фамилия, имя и отчество?! — резко спросил Русаков пленного.
— Сучков… Иван Михайлович. — Из-под льняных и мокрых бровей задержанного смотрели ясные, чуть оттененные синевой глаза.
— Документы на стол!
— Документов при мне нет. Еще во Львове одна женщина меня переодела, видно, очень хотела, чтобы я не попал в руки фашистов. Так я и оставил ей на хранение с уверенностью, что скоро вернемся во Львов…
— Шпрехен зи дойч? — спросил Русаков.
— Я, я, шпрехе дойч, — закипал Сучков. — А как же! Еще до войны я возил на риковской линейке немецкого профессора Теодора по Кубани, как представителя от закупочной фирмы Круппа. А во Львове увидел этого профессора в другой роли… Трудно поверить, чтоб такой ученый-аграрий… Но Густав Крайцер подтвердил. Во, вспомнил, как называлась та крупповская фирма… «Друсаг»!
— Вот басня! — взвизгнул Лютов. — Товарищ майор, да он врет, петляет, уводит! Тянет время. А там, на позициях, уж загудело.
Услышал нарастающий гул и Русаков, к тому же скрипом отозвался накат землянки, посыпалось с потомка, лицо Сучкова покрылось буграми. Русаков закричал:
— Кто тебя послал в наши войска?! Кто?! И с какой целью?..
— Никто меня не посылал. Я сам. А помог мне лейтенант Густав Крайцер… Он тоже тогда был у нас на Кубани с Теодором…
— Крайцер немец?
— А как же! Густав — немец, немец…
— Вот стерва! — опять не стерпел Лютов. — Фашистский лейтенант, видите ли, ему помог.
Грохот усиливался, блиндаж заходил ходуном, упало одно накатное бревно. Комендант Шорников взмолился:
— Товарищ майор, надо в щели, а то нас тут пришибет. Товарищ майор, риск большой…
— Лейтенант, забирай пленного в свой взвод, — наконец решился Русаков. — Да смотри, чтобы в полной сохранности, при любых случаях. Иначе тебе, Шорников, амба…
Майор последним выскочил из трещавшего блиндажа и тут же прыгнул в глубокую щель, отрытую им самим же, по своему вкусу, чтобы видеть поле боя, а то, что будет падать с воздуха, Маркел Иванович давно взял за привычку не брать в расчет.
Бомбежка с воздуха вскоре затихла. Впереди появились вражеские танки, а вслед за ними, стреляя на ходу, наплывали самоходные орудия и зелеными перекатными гребнями поспешали за танками пехотные подразделения… И вдруг за спиной Русакова послышался далекий, нарастающий гул, не похожий ни на какие земные гулы…
Взгорье, с которого спускались вражеские войска, блеснуло множеством ярких, похожих на электрические заряды вспышек. Русаков зажмурился, но тотчас же открыл глаза. Там, где шли танки и мельтешили цепи немецкой пехоты, плясало море огня — падали сигарообразные снаряды, с душераздирающим рыком рвались. И казалось, что сотрясающий землю гул никогда не прекратится; танки тоже горели и, ослепленные яркими вспышками, наскакивали один на другой, мяли свою же пехоту и сами переворачивались под взрывами на свои горящие башни-спины…
Под конец этой шумной, грохочущей канонады Русаков расслышал надрывный голос Шорникова:
— Убег, убег Сучков! Растуды его во все дышла!..
5
У Сучкова и мысли не было о побеге. Едва комендант Шорников закрыл его в своем «кубрике» — небольшом блиндажике и побежал на чей-то голос, хрястнул снаряд, и блиндажик развалился. Сучкова сильно оглушило, он все же выполз из-под обрушившегося завала. Подкатила медсанбатовская полуторка, и санитары начали грузить раненых и контуженых. А погрузив, тотчас выехали на дорогу, повезли куда-то. Ночью Сучков узнал, что везут в тыл.
— Братцы! Куда вы меня? Мне надо к майору Русакову. У меня всего царапина, — показал он на окровавленную щеку.
При восходе солнца машину остановили регулировщики:
— Куда?! Стоп! В Симферополь нельзя. Давай в обход!
Пока разбирались, куда ехать, налетели вражеские самолеты, начали бомбить. Все, кто мог ходить, передвигаться, соскочили с машины — и врассыпную. Сучков тоже побежал подальше от дороги и там, в лощине, залег под неубранный стог соломы. Особой боли он ее чувствовал, лишь в голове шумело. Зарылся в солому, глаза сомкнулись, и он уснул. Пробудился от грохота бомбежки, выглянул — над Симферополем висит огромный гриб пыли, озаренный пожаром.
К стогу подъехала подвода. Мужчина лет пятидесяти, с монгольским разрезом глаз, с широким лоснящимся лицом и с отвисшим животом, опоясанным ремешком с серебряными бляхами, затакал:
— Так, так!.. Ты кто?
— Никто! — огрызнулся Сучков, раздосадованный мыслью о том, что нет у него никаких документов и что, похоже, никто ему теперь не поверит, что бы он ни говорил.
— А я Саликов, — представился оплывший жиром толстяк. — Собрался в Керчь. У меня там сын Митя… Курсак пустой? У меня с собой еда. Везу сыну. Митя мало-мало болен. В армию не взяли. Кашляет, кровь из горла мало-мало идет. — Саликов развязал узелок с едой. — А сам я утиль собираю от Заготконторы. Зарабатываю хорошо. Кушай.
Пустой желудок просил свое. Сучков не стерпел, взял кусок хлеба и принялся за еду.
— Саликов, значит?
— Саликов, Саликов. Если не веришь, вот документ.
— Верю, товарищ Саликов.
— Молодец, молодец! Я тоже всем верю… Чего мучаешься, кушай как следует. Сытный кушанье тянет на сон. Проснешься, глядь — война кончилась…
Глаза Сучкова вновь сомкнулись, и голова опустилась на грудь. Малость поборолся, да не выдержал, уснул…
Открыл глаза — темень.
— Саликов!
— Тут, тут. Лошадка кушать дал.
— А что за гул? Опять бомбят? — спросил Сучков.
— Немец наступает. Ишунька пала. Оттого и гул.
— Ты этим не шути, Саликов. Я лейтенант!
— Подожди, подожди. Счас доложу. — Он оставил лошадь, подсел, сипло затараторил: — Я, значит, ходил к дороге. Войска, войска идут. Куда идут — сам не знаю. Подъехала ко мне машина, вышел из нее капитан-моряк. Спрашивает: «Ты кто?» «Саликов», — отвечаю. А он мне: «Я, грить, капитан Григорьев». А потом грить: «Где совхоз «Ленино»?» «А вот там, — грю, — и езжай. Шесть километров на восток, так и будет совхоз этот». Слушай, надо нам спешить.
Саликов поднялся, начал крепить упряжь, потом заложил лошадь в телегу, опять подсел на солому, сказал:
— Митька мой живет на квартире у гражданочки Полины Алексеевны. Ну, я тебе скажу, пах-пах Полинка-то! Краля женщин…
