Литтлмен осмотрел ребячьи лица, мысленным взором коснулся биополя каждого — они показались ему легкими белыми облачками, и только у Конни клубилась там мгла. Литтлмен пожалел мальчика — с таким отцом, как Шериф, трудно сохранить детскую непосредственность и чистоту. Не беда, он отмоет его, очистит от житейской скверны. Конни еще маленький. Его душе легко вернуть человеческий облик…
— Ребята, — сказал он, — я люблю вас и хочу сделать вас красивыми. Эта лужайка — не школа. Это место встречи друзей. Из всех искусств самое простое и одновременно самое сложное — быть человеком. Достойным, мудрым, сострадающим. И обязательно несовершенным. Чтобы было к чему стремиться. Всю жизнь… У нас будет волшебная школа… Поэтому я хочу взять с вас клятву: нигде и ни при каких обстоятельствах не использовать во вред людям то, что вы узнаете от меня или чему здесь научитесь.
— Мистер Литтлмен, — перебил его Рэй. — Вы обещали, что наша школа будет самая нескучная, а говорите уже целый час.
Литтлмен рассмеялся.
— Ладно. Первый урок — концентрация внимания. Такое умение понадобится нам для совершенно сказочного занятия: усилием мысли вы сможете менять расположение атомов и создавать из ничего — а на самом деле из воздуха, воды, земли — все, что вам заблагорассудится. Это называется материализацией.
— Такого не бывает, — усомнился Конни. — Тогда все наделали бы себе кучу добра и стали миллионерами.
— И воров не было бы, — засмеялся Патрик. — Зачем воровать вещь, если ее можно придумать? Твой отец, Конни, стал бы безработным.
— Сказки все это, — презрительно заявил Конни, но, когда Литтлмен пообещал научить его материализации первым, придвинулся поближе. Слушал учителя внимательно, жадно ловил каждое его слово. Глаза мальчишки поблескивали.
Вечер был свеж — куда и девалась дневная духота. В палисадниках слышались женские и детские голоса, звякала посуда — одни уже ужинали, другие только накрывали на стол.
Ни с того ни с сего сердце Литтлмена вдруг сжала тоска. Все, кажется, в порядке — дети привязались к нему, каждый день приходят к дому Фроста как в школу. И все же… Один он! Беспредельно одинокий, никому, ну совершенно никому не нужный. Хотя бы скрипнула калитка, прогромыхали в застоявшейся тишине чьи-нибудь шаги. Ему много не надо: перемолвиться с живым человеком, попросить…
«О чем это я? — удивился Литтлмен. — Какая еще калитка?»
Тоска — неожиданная, непонятная — не отпускала его, заставляла бесцельно бродить по городу.
Не замечая редких прохожих, Литтлмен свернул в узкую кривую улочку. Он прошел в самый конец ее, почти не потревожив ленивую пыль. Взгляд остановился на крайнем домике. Приземистый, давно не беленный, с облупившейся зеленой дверью, он показался Литтлмену нежилым. Окна его не светились, двор захватила сорная трава — Литтлмен узнал вездесущие репейник и лебеду.
Именно в этом доме жила тоска.
Литтлмен понял это, как только увидел покосившуюся изгородь и слепые глазницы окон.
Чувство безысходности и одиночества, точившее весь вечер душу, наконец как бы покинуло его, перебралось в этот старый домик. Ветхость, сиротство… И отчетливое ощущение: здесь все знакомое и близкое сердцу, хотя Литтлмен мог поклясться, что и домик и двор этот видит впервые в жизни.
«Странно… — подумал он и толкнул калитку. Она знакомо скрипнула. Наваждение стало еще более сильным. — Если сейчас окажется, что дверь открывается не наружу, а вовнутрь…»
Дверь в самом деле открылась вовнутрь.
Опешивший Литтлмен остановился на пороге, стараясь хоть что-нибудь разглядеть в полутьме дома.
Возле фанерной этажерки со старыми газетами и журналами таинственно блеснуло зеркало. Края его обрамляла то ли черная ткань, то ли черная бумага.
«Хозяин или хозяйка, по-видимому, умерли, — подумал Литтлмен, — а дом пустует. Нищих и бездомных юнцов в маленьком городке нет, вот развалюха и пустует».
— Это не траурный креп, мистер.
Дребезжащий старческий голос исходил откуда-то из угла, загороженного здоровенным буфетом.
— Это паутина и пыль. Обычная старая пыль.
Глаза наконец привыкли к полутьме, и Литтлмен заметил в углу старика. Тот громоздился в кресле, такой же огромный, как и его буфет. Лицо и руки старика в скудном вечернем свете выглядели бледно-голубыми.
— Артрит, — пояснил старик, будто сам увидел себя со стороны. — Воспаление суставов. Я уже лет восемь не выхожу из дому.
— Простите, мистер.
— Ноубоди,[2] — подсказал старик.
— Простите, мистер Ноубоди. Я шел по улице и совершенно случайно решил… Словом, я подумал, — начал было оправдываться Литтлмен, но старик перебил его:
— Вы услышали крики, да?
— Нет, я ничего не слышал.
— По вечерам страх и одиночество бегают по дому, будто жирные крысы, — сказал старик. — Хватают меня за руки, грызут ноги. Не бойтесь, я не сумасшедший… Самому с собой разговаривать противно, но вот когда в книге попадается красивое местечко, я читаю его вслух, иногда даже кричу. Я люблю красивые слова и выражения. Кстати, как вас зовут? Я никогда не видел вас раньше.
— Литтлмен.
— Вот видите. Вы — человек. Пусть маленький, но человек. А я, судя по фамилии, вообще никто. Тля. Зеленая тля на вечнозеленых листьях жизни.
— Зачем вы так, мистер Ноубоди?
— Я знаю жизнь и потому жалею вас. Я слышал о вас и о вашей прекрасной школе. Да, да… Ко мне раз в неделю заходит посыльный из продуктового магазина. Он рассказывает мне все новости. Кроме того, если целыми днями смотреть в окно, можно кое-что увидеть и связать свои наблюдения с тем, что ты уже знаешь о внешнем мире. Хотя, конечно, это жалкие крохи. Иногда мне так хочется услышать человеческий голос, что я молю бога, чтобы в мой дом забрался вор. Но где взять такого глупого вора, мистер Литтлмен? Все знают, что от меня даже мыши сбежали. Видите ли, им надо хлеб, сыр и другие лакомства, а я их потчую одними разговорами. Кстати, мистер Литтлмен, почему вы не садитесь?
— Я на минутку… Вы жалеете меня. Почему?
— Нет-нет, не слушайте глупого старика. Во мне, словно птицы в клетке, сидят сотни слов. Когда я вижу живого человека, они хотят все сразу вылететь. Получается шум, гам и неразбериха.
— И все-таки? — Литтлмен присел на краешек стула.
— В свое время, — старик на мгновение запнулся, будто хотел увидеть это свое время, да так и не разглядел, — я был профсоюзным лидером. Неудачным лидером. Я верил только в свои силы и умение. Как и многие, Я наивно полагал, что своими силами верну на землю царство добра и справедливости. Однако время одиночек прошло. Мне кажется, что вы со своей школой повторяете ошибки моей молодости, мистер Литтлмен. Я никогда не был коммунистом, но на старости лет понял: без общественного мышления и действия социальные преобразования невозможны. В лучшем случае вы умрете как я, в нищете и одиночестве, не осуществив ни одного из своих благих намерений. В худшем — вас забросают камнями. Вы, конечно, сделали поправку на мое образное мышление? У камня давно появилась ветреная сестра — пуля.
