— Леонид Михайлыч, милости прошу в мою машину, — сказал подполковник, застегивая пальто.
Серафим Петрович неуклюже втиснулся в машину. Дочернин оренбургский платок, повязанный на пояснице под сорочкой на голое тело, сильно мешал, но без него радикулит крутил острее и с платком приходилось мириться.
Радикулит он вынес из засады в студеных плавнях. Тогда подстерегали Мастера. Тот уходил на баркасе из Крыма. Это была их первая встреча, и это было давно. С тех пор радикулит, как и Мастер, стал его извечным спутником, он обитал где-то внутри, дремал в затаенном логове, и, когда, очнувшись от спячки, брался за михеевскую поясницу, подполковнику доставалось на орехи. Этот недуг был свиреп и коварен и заставал всегда врасплох.
Еще вечером Михеев рассиживал на стуле, и в ус не дул, и радовался жизни, а радикулит уже разминал свои цепкие лапы, и едва подполковник вздумал подняться, как он ухватил за поясницу.
Встать, конечно, Михеев встал, но для этого понадобилось много лишних движений, будто он осторожно собирал себя по частям. И хорошо, что в кабинете был только этот юный сотрудник Зубов, вечно погруженный в анализ, иначе было бы просто неловко. Но Зубов ушел по макушку в мысли, ничего не заметил, и все обошлось без конфуза. А там уж он, Михеев, распрямился и молодцевато прошел по кабинету этаким гоголем. И уж потом он сам хитрил — не садился целый вечер и все время был на ногах.
С таким врагом лучше не садиться. Стул тогда — опасная ловушка. Это усвоил он давно и с утра предпочитал стульям ноги после того, как дочь натерла поясницу змеиным ядом и накрутила просторную теплую шаль. Он так бы и маячил перед глазами сотрудников целый день, если бы не понадобилось в машину.
В первый раз он вылез благополучно. Незаметно крякнул и вылез. Но как это выйдет теперь, трудно представить. Благо впереди еще была дорога, можно было думать о другом. О том, что совершилось новое преступление. Об этой тонко сделанной краже, после которой от преступников не осталось примет.
Он учел все точно, этот негодяй. Он заявился вовремя, когда у людей подоспела долгожданная семейная радость, и, совершая своим появлением дикую и вопиющую несправедливость, растоптал спокойно и расчетливо ее только потому, что ему было так угодно. И, оглянись опрометчиво старая женщина, он бы без раздумий и деловито уничтожил ее. Ему было бы так удобней. И не убил он только потому, что собственную жизнь он оценивает дороже. Он знает: за убийство ждет жестокая расплата. Жизнь за жизнь. Он рационалист, этот паршивец, и рисковать не хочет.
«Кое-кто из сотрудников, — подумал Михеев, — привык ко всему. Есть на белом свете, скажем, кирпичи, крупа и преступники. Из кирпичей положено строить, из крупы — варить кашу, а преступников надо ловить».
Они считают себя профессионалами, такие сотрудники. А он до сих пор взволнованный новичок. Его каждый раз, словно впервые, задевает, что такие негодяи, как этот, насаждают свое право вломиться в чужую жизнь, растоптать ее, смять и уничтожить… А это противоестественно жизни.
Его заместитель Марков, тот вчера сказал зевая:
— Это закономерно. Так устроен человек. Он продукт сложной эпохи и пока…
«Социальные условия, — сказал себе Михеев, — это, конечно, важно. Но как же с теми, кто сыт и одет? И образован? То-то. Мало еще мы учим добру, частенько забывая про это простенькое, но великое и вечное понятие. Вот что. Стесняемся. Дескать, сентиментальное слюнтяйство».
Он до сих пор помнит, как тридцать лет назад убили однокурсника Саньку из-за трешки. У него была только эта жалкая трешка, но она понадобилась жрецам самоутверждения, и они легко и мимоходом прирезали Саньку. Он лежал, согнувшись, под забором, худой от голода, так и не успевший наконец-то поесть на эту с трудом заработанную трешку.
После лекций Санька еще грузил вагоны, но им на это было плевать. И было плевать на то, что он мечтал, волновался и любил, радовался жизни. Они походя сунули нож в этот трепещущий от впечатлений, беззащитный комочек жизни, сделав ему ужасно больно, и ушли с помятой трешницей, топая по булыжнику, судача о чем-то своем и забыв про Саньку, точно прихлопнули муху.
Это случилось под ночь и недалеко от общежития. Он, студент Симка Михеев, стоял вместе с ребятами над маленьким Санькиным телом, потрясенный зловещим откровением.
Тогда, стоя над мертвым Санькой, он понял, что эти люди лишь часть тех, кто проповедует насилие, как право на самоутверждение, и разница только в упрощенной философии. Решив бороться, он ушел с полиграфического факультета и тридцать лет назад был зачислен на службу в уголовный розыск.
«Волга» неторопливо бежала в потоке машин. Машины тыкались из стороны в сторону, выбирая свободные места. От этого и оттого, что бег был вроде неспешным и дружным, они казались стадом больших и послушных животных, которых легонько подстегивал незримый пастух. Машины едва не терлись на ходу боками. А внутри за окнами торчали неподвижные человеческие фигуры.
Подполковник покосился направо. Там, за пыльным стеклом такси, сидела в обнимку застывшая пара молодых.
— Современный детектив должен прекрасно стрелять, знать боевое самбо, стенографию и фото, водить все марки машин и печатать на машинке, а в отсутствие врача…
Это громко произнес Зубов. Они уже давно спорили за его спиной. Судя по всему, Леонид отбивался от двоих. А может, нападал. И загибал пальцы.
«Наш простой советский детектив, — подумал Серафим Петрович. — Интересный парень этот Зубов. Прямо со страниц воображаемого приключенческого романа. Сочиняет на ходу. Ну, если роман относительно талантлив, то это не так уж и плохо. В его возрасте, конечно. А с годами наступит житейская зрелость. Опадут покровы романтики. И окажется: какая уж тут романтика — копаться в человеческой грязи! И профессия станет суровой и обыденной. И тогда наступит испытание перед долгом. Кем быть, так сказать. Уйти в геологи или остаться служакой. Но есть и третий выход. Принять борьбу как свой личный нравственный принцип. Но это дается не всем.
Все это будет у Зубова потом. Пока в конечном счете нужен результат. Главное — найти опасного мерзавца. И как можно скорее. Кто знает, чем кончится его следующая кража. Не все бывают покорны в таких ситуациях, и тогда — убийство. Еще одна насильственная смерть.
И где этот хвост, за который можно схватить и вытащить зверя наружу?»
«Почерки пробоев схожи», — так сказал работник НТО.
Он имеет в виду три последние кражи. Пробои были сделаны там тем же орудием. Этакое жало с характерным изломом.
