В день торжественного испытания самолета во дворе у Гапона собралась галдящая толпа мальчишек. После большого спора и небольшой драки за право первого полета решили тянуть жребий.
Счастливцем оказался Шурик. Ликующе улыбаясь, он вскарабкался на сарай, долго усаживался в кабину, сделанную из ящика, и, наконец, испуганно замер. Гапон крутанул деревянный пропеллер на подшипнике, торчащий из передней стенки ящика, и, страшно взревев, разогнал самолет.
Велосипедные колеса легко зашуршали по отлогой толевой крыше и… Истребитель под дружный крик мальчишек рухнул в мусорную яму у сарая, вместо того чтобы плавно спланировать на заботливо расстеленное сено. Больше всех ругали Гапона, а он чистил щеткой одурелого и гордого с испугу Шурку и торопливо говорил:
— Я ни при чем! Это он рулил неправильно!.. Такое дело провалил!
…Вскоре через городок потянулись беженцы. Заскрипели колеса телег, зачихали моторы полуторок, замычали коровы. И через несколько дней все ветки кустов, торчащие из палисадников на улицу, стали голыми, словно в осень: их, проходя, обглодали тоскливые стада.
…Потом появились отступающие солдаты. Они ничего не отвечали на лихорадочные вопросы жителей, а если что и говорили, то разве только проклинали жуткую немецкую авиацию. Видно, самолеты рабочего Черненко из пригородного совхоза и многих других, кто отдал свои сбережения на оборону, еще не были построены.
Валькина мать выставила перед домом громадный чугунный котел, который раньше без дела валялся у деревянной баньки. Теперь под ним почти круглосуточно пылали дрова.
В эту осень был хороший урожай, и дед вместе с Валентином и Шуриком накопал мешков тридцать картошки. Довольный дед мечтал завести на зиму поросенка и еще кое–какую живность, чтобы к Новому году быть с мясом…
Валька не успевал наполнять котел картошкой. Ее варили в мундирах. А рядом на лавке стояла миска с серой солью. Солдаты выбегали из строя, хватали горячие картофелины, перебрасывали их из руки в руку и торопились дальше.
Многие отцы из городка тоже ушли на фронт.
— За Родину! За Сталина! Ура–а!..
«Русские» наступали. Они брали вражеский дот в кольцо. «Немецкий» пулеметчик отстреливался робко и нерешительно, явно опасаясь в кого–нибудь попасть.
— Сдаюсь! — завопил он, когда у амбразуры разорвалась граната.
Наступающие с треском распахнули дверь сарая, забросали семилетнего Шурика гранатами из сырого песка, и он заревел.
— Все меня да меня! Я больше немцем не буду!
Мальчишки возмущенно загалдели, но вдруг умолкли: в сарае появился Валентин.
— Братуха, — заголосил «немец». — Мне землей в глаз залепили!
Он тут же получил от старшего брата подзатыльник, и все поспешно повалили наружу. Шурик метнулся было за ними, но Валька схватил его за руку.
— Что, я за тобой бегать буду?! Мать зовет.
«Мама пришла, ура! Мама, дорогая, родная, любимая, что поесть принесла?»
…Мать достала из сумки сверток. В нем оказалось два бутерброда с колбасой.
— Валя, Шурик, ешьте.
— А ты? — спросил Валя.
— Я уже ела, — очень бодро сказала мать. — У нас на работе буфет организовали, ДП.
— Что это — ДП? — Шурик схватил бутерброд.
— Дополнительное питание.
— Завтра тоже будут давать? — живо поинтересовался он.
— Будут, будут, — пообещала мать.
Валентин видел, что мать еле держится. Она ходила, как старушка, переваливаясь с ноги на ногу, и одежда у нее была старушечья, темная. А до войны мать носила шелковое платье, часто трогала пушистые волосы у висков стеклянной пробкой, взболтнув флакон «Красной Москвы», улыбалась и разучивала на гитаре песни. Просыпалась рано и, чтобы никого не будить, выходила на крыльцо с гитарой. Веселое трень–брень просачивалось в комнату сквозь щели под дверью…
— Вставай, — говорил старшему сыну отец. — Идем купаться.
И они шли на озёра ТЭЦ, а мать сидела на крыльце и громко била по струнам марш из кинофильма «Цирк». Отец и сын для смеху шагали в ногу, высоко поднимая колени, как танцующие кони.
Озёра ТЭЦ… Особые, удивительные озёра: туда выходила остаточная горячая вода со станции. И Валька всегда вспоминал сказку о коньке–горбунке: как Иванушка–дурачок окунулся в чан с кипящим молоком, а потом в чан с холодной водой и стал добрым молодцем.
В первом озерце вода была горячая, над ним всегда висело облако пара, будто над рекой ранним утром.
— Ну, входи, входи, — звал отец.
Валька, зябко переминаясь на берегу, не видел его лица, настолько густым был пар.
— Залезай, — торопил его отец. Он работал кочегаром в котельной станции, и жара была ему нипочем.
Валька входил в горячее озеро постепенно, словно в ледяную воду, набирал в пригоршню воды и сначала растирал живот и грудь, как старик, а затем кидался в озеро, вопил, задыхался и бросался к берегу.
Затем они бежали к соседнему озеру, там вода была не такой горячей, от нее не перехватывало дух. А потом — к следующему, к другому, к третьему… В последнем вода была холодная, ключевая. И так приятно было лежать в ней, раскинув руки…
Леса вокруг были болотистые, и над озерами временами носились злобные стаи малярийных комаров. Но однажды здесь развели умную рыбу гамбузию, для которой комары были, пожалуй, таким же лакомством, как для мальчишек арбузы, и комаров сразу поубавилось. Только как–то промывали котлы щелочью, по недосмотру вода со станции без очистки попала прямо в озера, начали всплывать рыбы со вспученными животами. И Валентину с отцом долго не пришлось купаться.
А теперь Валька иногда бывал на озерах один, без отца…
Когда отец уходил на фронт, мать его попросила:
— Поговори с Валей. Он почти взрослый, за девчонками бегает.
Отец отозвал его в кухню и сказал:
— Уважай мать. За меня не бойтесь. Моя пуля в пне сидит. И вот что… Помни: война сейчас, в такое время всегда много гадостей разных бывает. Смотри не связывайся. И мать беспокоится.
Шурик, подслушивая за дверью, только хлопал глазами и ничего не понимал.
А еще отец сказал, как, наверное, все отцы, уходящие на фронт. Он сказал:
— Ты остаешься за старшего.
Вечерами приходил Гапон. Он молча сидел на лавочке и курил подобранные на перроне бычки. На второй месяц войны ему пришло страшное извещение со станции Чумыри от железнодорожного начальника. Мать ездила туда выменивать на сало отцовский костюм и погибла, попав под бомбежку А от отца все не было и не было никаких известий.
Гапона все жалели, но он не нуждался ни в чьей жалости. А к Вальке он приходил потому, что тот ни о чем его не расспрашивал и не распускал нюни.
