Схватил я его за ошейник и пристегнул на цепь. А этому, как его звать? вот память стала, забыл за эти годы, заходи, мол, сколько зим, привет.
— Привет, привет! — заходит, щурится. Руки потирает. А сам — почти не изменился. Немножко, разве что, круглей стал, раньше совсем худой был. Или, может быть, шмотье цивильное — джинсики, рубашечка его немножко изменили. Там, в хэбэ, все одинаковыми казались, нескладными, худыми. Но рыжий такой же, глаза светлые. А на левом — рыжинка. Так, не бельмо, а меточка, зайчик. Бог метит шельму.
— Собачка у тебя с норовом. Злая.
— А кто сейчас добрый? Ты добрых где сейчас видел?
Хмыкает, да, мол. А сам озирается, как я, смотрит, устроился. А я ничего устроился, неплохо. Дом. Гараж. Сад. Баня. Столик стоит под старой сливой. Вот так.
— Ну, садись. Сейчас баба накроет на стол. Посидим, потрекаем.
А он стоит, все осматривается.
— Не кисло, — говорит, — ты живешь.
— Я старался.
— Я знаешь, вообще-то поговорить с тобой заехал.
Вот оно: по-г-оворить. Егор. Е-г-о-р его звать. Вспомнилось сразу...
* * *
...— Ег-гор! — подлетает к нему Мишка Донской, и н-на! ему под дыхалку. И он скрючивается, ртом воздух ловит. Больно, когда под дыхалку бьют...
Кабанил его тогда Мишка по-черному. Он тогда «дедушка» был, а мы — «помазки», весной призывались. Вместе с ним, с Егором, и приехали. Считай, земляки, зёмы. Только я с Города, а он километрах в ста жил, где-то на поселке. А вообще он не местный, родители его привезли то ли с Урала, то ли с Сибири. Он и «г» не по-нашему, не по южному выговаривал. Не мягко, с придыханием «х», а твердо — «г». Вот Мишка Донской, а он тоже со Ставрополья откуда-то, к нему и прицепился. Переучивал его, как надо «г» говорить. Или еще Егор «че» говорил. Мишку это вообще бесило. «Козел! Не «че», а «што»! — И сапогом ему по яйцам. Подкреплял, так сказать.
Нас тогда, всех молодых, здорово кабанили старики. Мне, правда, «дедушка» более спокойный достался. Придешь к нему вечером, пожелаешь спокойной ночи. Мол, спите, «дедушка», вам до дембеля столько-то дней осталось. А он, если в добром настроении, — просто в морду плюнет. А если сердитый — может и кулаком плевок размазать. Зато спать давал. Почистишь ему сапоги после отбоя, воротничок постираешь, выгладишь, подошьешь, как полагается, — и до подъема можешь дрыхнуть.
А Егорке и по ночам доставалось. Лежишь, бывало, спишь, а он «р-р-р, тр-р-р» — под шконками ползает. И рычит, как автомобиль. Это он правила вождения Мише Донскому сдавал. Или вытащит Миша из постели такого же чмушника зашуганного и — д-з-д-з, руки растопырят, налетают друг на друга, жужжат, авиационный бой изображают. А Миша смотрит, балдеет. Бессонница на него напала перед дембелем. А только не пришлось ему в дембель со своими откинуться. Под самый праздник, на седьмое ноября его в дисбат. На год. В Ухте, говорят, трибунал был показательный. За несколько дней до дембеля не повезло... А тоже за «сынка» влетел. Зашугал он одного так, что тот повесился. Не до смерти, откачали. А когда его в дурдом привезли, — чтобы «седьмую степень» влепить и к мамке отправить, он и колонулся. Мол, Донской меня довел. Ну и повязали Мишаню, пришлось ему еще годик отдохнуть от гражданки, да не где-нибудь, а в дисбате.
А потом перестали Егорку чуханить. Совсем перестали, правда, это уже на втором году было.
Все равно, очень скучно было нам, южанам, на севере. Особенно зимой. Снег, мороз, тайга... Иногда мы завидовали тем зэкам, которых караулили...
* * *
— Ты Мишу-то Донского помнишь?
— А как же не помнить. — Егор отпил из кружки вина, у меня такие кружки есть глиняные, бочоночки. Я вино люблю из них пить. Свое вино, из погреба. Не то, за которым ханыги по очередям давятся, а настоящее, с бочки. Хороший был парень Мишаня. Да жаль парня, раскрутился тогда на зону. Или на дисбат?
— На дисбат. А как ты ему вождение сдавал?
— Все сдавали.
— Я не сдавал.
— Ну это тебе, значит, не повезло просто.
Смеется, закурили. Тут нам баба моя жратву подгоняет. Вина еще кувшинчик. Не друган мне этот Егорка, но гость все же. Так. Где ж он эти пять лет был? Не писал, знать о себе не давал, а тут на тебе — заявился. Мы с ним вместе и на дембель ехали, в Городе на вокзале и расстались. Он свою котомку закинул на погон на красный, ручку пожал, и привет. Ой, нет, вру, что не писал! К Новому году пару раз открытку присылал. Только я ему не отвечал. К нему вообще отношение было странное. Друзей у него не было в армии. Его даже сторонились слегка после того случая...
* * *
...Да, на втором году его перестали чуханить. Правда наших дедов уже не было. Пришли на их место бывшие «черпаки», а мы уже стали «гусями ВВ».
Вот тогда-то Егор человека-то и ухлопал. Опять же, как сказать, человека. Крытника! Какой он человек... Но все ж с руками и с ногами. И с головой, как мы.
Сторожили мы зону строгого режима. Часть наша в поселке располагалась, зона тут же рядышком.
Вели мы тогда колонну в лес. По дрова. Идем хорошо, морозец бодрит — градусов под тридцать, подгоняет, но это еще по-божески. Без ветра, даже не колыхнет. Идем, короче, все в порядке. И вдруг — раз! — выскакивает один из строя — и деру! Прямо по снежной целине. Как сейчас его вижу, в бушлате, в валенках бежит, по пояс в сугробах увязает. Я с другой стороны колонны шел, но все равно хорошо видел.
А Егор, он с той стороны как раз шел. И — а-та-та — по спине ему. С «Акая» по спине... Верный бедняга, как его и учили, в снегу по брюхо, дополз и за глотку хватает. Да поздно, там уж падаль на снегу лежит. Только и успел прохрипеть: «больно, суки!» И отъехал. Хана...
Вот тут-то я и понял, что такое страшно. Колонна «у-у-у!» уже не колонна, а толпа. Толпа воет, собаки воют. Мы им — автоматы в хари, а они вот-вот на автоматы кинутся. И тогда разорвут, задавят, затопчут. У меня акаэм в руках прыгает: счас, думаю, все! Прапор, бедный, аж посерел весь, бегает с пистолетом, а у самого, наверное, аж полные штаны страха.
А потом вдруг: «ш-ш-ш» по толпе. И уже опять не толпа — колонна. Успокоились. Положняк, мол. Положено, значит, было, чтобы было так...
По-разному потом говорили об этом побеге.
Проигрался, одни баяли, все равно, дескать, конец. Но другая, так сказать, версия была. Он, тот кадр, которого Егор завалил, с «крытой» тюрьмы пришел. Как раз этап был, их пригнали несколько человек. Спокойные, как удавы, начитанные. На любую тему могут базары вести — только уши заворачиваться будут. Хоть про экстрасенсов, хоть про микропроцессоров. Стихи могут толкать по нескольку часов — хоть свои, хоть Пушкина. Их там, в крытой, работать не заставляют, они там до зоны сидят по нескольку лет, вообще ни черта не делают. Книжечки почитывают. Это их так по суду приговаривают, убийц. Если не вышка — там-то проще, к стене прислонят и привет — то дают пять лет тюрьмы и десять потом зоны. А на зоне — вкалывать надо, лес валить. Только они там работать-то отвыкли. Так вот, на того «крытника», что смертельный трюк выкинул, кто-то там дернулся в бараке у них. А тот н-на! ему ложкой алюминиевой в висок. И тот — труп. Пришли дознаваться, что почем — несчастный случай. Упал со шконки, головой стукнулся. Все, как один, кто был в бараке, так и заявили. Тут уж дальше не попрешь: как пришла комиссия, так и ушла. Несчастный, значит, несчастный. Случай, значит, случай. Нету виноватых.
