Только Егорке такие мысли, похоже, и в голову не приходят. Мы на гребень забрались, домик под нами с двориком. Как на ладони. Там во дворике пацан лет четырнадцати дрова колет. Нас не видно из-за бугорка, а мы все видим.
От машины совсем недалеко отошли, за минуту добежать можно. Сразу-то ведь никто и не сообразит, что случилось. Пока прочухаются, мы уже далеко будем. Кто, что, откуда? — попробуй определи. Сто шансов из ста, что никогда никто не догадается.
— Вон видишь, пацан дрова колет?
— Вижу, — Егорка кивает.
— Это мишень. Шмальнешь — через минуту мы уже мчим, а еще через пять — мы уже далеко-далеко, будто нас здесь никогда и не было. Шмалер в речку за много верст от этого места. И все. Никто ни сном, ни духом. Держи патрон.
Берет, но что-то не так уж резво, как следовало ожидать.
— Так пацана что ли?
— Ну, а кого же еще?
Он передернул плечами. Пробормотал:
— Что ж ты его сам не шмальнешь? Дешевле бы вышло...
Это все ж не зэка в спину из автомата. Смотрю на него, счас, думаю, откажется. Пацан все же... Но он ТОЗик берет, патрон пристраивает.
— Дело хозяйское. Самому, значит, слабо.
— Понимаешь, свинью резать и то спеца-профессионала приглашаю. Оно и надежней, и работа чистая.
Он хмыкнул. Повторил: «дело хозяйское» и стал прилаживаться, как лучше стрельнуть. Не в тире все же, упора специального нет. А промахнуться нельзя. Приладил винтовочную ложу на сучочек, в прорезь прицела смотрит на мушку, один глаз прищурив.
А пацан притомился видать, топор в полено вогнал, на другое присел, пот со лба вытирает. Идеальная мишень! И я бы, пожалуй, попал. Разве что не в чайник.
Сидит, куда-то в даль смотрит, и не ведает, что дяденька, притаившийся за кустами, светлую его головенку видит через колечко, окружающее мушку.
Плавно, как на учебном стрельбище, стронул Егорка спусковой крючок.
Щелк!
— Осечка. Давай другой патрон.
Голос у него хриплый вдруг сделался. Не стальной, значит, тоже. Видать, кое-какие нервишки тоже имеются.
— А нету другого. — И повторил, потому как до него вроде сразу-то и не дошло. — Другого-то нету.
И все равно до него не доходит. Смотрит на меня, словно в первый раз видит. Повторяет, как автомат:
— Давай другой патрон!
— Да нету у меня другого патрона!. — Я уже горячусь. — Я ж тебе говорил. А за осечку я не плачу. Я только за работу плачу.
Он ничего больше не сказал. Бросил винтарь на землю, круто повернулся и пошел вниз по тропинке. Я поднял ТОЗик, пыль с него сдунул, в халат опять завернул и — следом.
Сели в машину, закурили. Он молчит. Я молчу. Зажигание врубаю, на сцепление жму, поехали.
— Ну что, — разговор завожу. — Поехали, догонимся. Кувшинчик еще раздавим. Ты такого вина нигде больше не попробуешь. Это тебе не бормота, что в сельпо туземцам сдают.
— Нет, закинь меня на автовокзал. Домой надо съездить.
На вокзал, так на вокзал. А он все молчит. Догадался, ясное дело, что я ему дохлый патрон подсунул. У меня сынишка трехлетка таким играет. Порох-то я вылущил, а пулю обратно вставил. Чтобы как настоящий был. И не отличишь.
Приехали. Он сигарету в окошко выкинул, повернулся ко мне и произнес монолог. Признаться, не по себе мне было, пока он его произносил. Можно сказать, мурашки по спине заползали.
— Знаешь, это не фокус со шмалера лупануть. Бац — и в мозгах сквозняк. Ты даже вякнуть не успеешь, как уже на том свете. Это фуфло все. А ты прикинь такую картину. Стоишь ты, к примеру, у своего дома. Ну, покурить ты за калитку вышел перед сном. Воздухом подышать вечерним. Прохладцей. И хорошо у тебя на душе, спокойно. Вот твой дом за спиной твоей. Крепость твоя. Видик фирмы «Сони». Башня из какой-то там кости. Полная чаша. Гараж у тебя тут, машина «шестерка». Жена у тебя красивая, покладистая. Любит тебя. Дети. Деньги. Все у тебя есть. Все у тебя хорошо. Ты стоишь, расслабился. Вот сейчас, думаешь, сделаю на бабу рейс, стаканчик вина (своего, не бормоты) замахну перед сном и залягу спать. Хорошо на свете жить!
А тут идет по улице какой-то кент. Прохожий просто. Ну, прохожий. Не старый вроде, молодой скорее. Бежит себе трусцой по улице мимо тебя. Неприметный такой парнишка бежит в джинсах линялых, в маечке. Никто, короче, пустое место. Ты уже докурил, бычок свой бросил, повернулся, чтобы домой идти, а парнишка тот как раз поравнялся с тобой — и вдруг! — на тебе! — под ребра кусок арматуры ржавой, заточенной, заостренной. Заехал и дальше себе бежит спокойненько.
А ты лежишь около своей калитки и корчишься. Лежишь и ласты заворачиваешь. И ни крикнуть ты не можешь, ни пискнуть. Потому что у тебя в печени кусок арматурины ржавой, печенка проткнута и кончик уже из спины торчит. А ты подыхаешь и видишь глазами своими тускнеющими, что в доме твоем свет горит мирно, там за дверью жена красивая в постели лежит, тебя дожидается, дети умные уже спят. И никогда ты больше их не увидишь, потому, что та старуха костлявая, в простынку белую завернутая, стоит уже над тобой и косой своей острой замахнулась...
Вот она страшная смерть-то какая. А в мозг пуля — это не мука. Это, скорей, избавление от мук.
У меня даже рот сам собой открылся, пока я эту лекцию слушал. А Егорка толкнул дверцу, подмигнул мне так, что у меня челюсть еще больше отвисла, не вышел, а выскочил, с резким хлопком (как выстрелил) влепил дверцу в свое гнездо и мгновенно растворился в темноте, без всяких там «гуд бай» и «ауфвидерзеен».
Я с минуту сидел, уставившись тупо в приборную панель, прежде чем запустил движок. Потом уж рука сама автоматически повернула ключ зажигания, да и все остальное совершилось как бы автоматом. И хоть арматуры в моей печенке не было, в мозгу я ее сейчас точно ощущал. Бр-р...
Видно это выражение так впечаталось в мой портрет, что баба моя (а она у ворот дежурила, беспокоилась, зная, что я баранку крутить взялся тяжеленький, что редко со мной бывает) еще больше взволновалась.
— Что с тобой, на тебе лица нет?
Глупая эта фраза, избитая, в другой раз у меня бы разве что раздражение вызвала, но сейчас даже ее я воспринял соответственно овладевшему мной настроению.
— Ничего, Настенька, ничего. Все в порядке.
Чувствую, она вообще в панику ударилась: Настенькой ее обозвал. Последнее время все больше «коза» да «ворона», или как еще повыразительней, а тут «Настенька». Явно не к добру.
— Да что с тобой?
В объяснения я, естественно, вдаваться не стал, так и оставив бабу в неведении относительно моих переживаний. Но сам месяц, не меньше, потом дергался. Мудак, сам про себя думал. С кем, думаю, связался? Ведь не знаю совсем, что это за фрукт. Над кем пошутить надумал? Да ведь ему человека прикончить все равно, что комара. Про того «крытника» он наверняка и не вспоминал никогда. И пацану бы в голове дырку сделал, и тут же бы забыл. Он наверно и не слыхал никогда про пятую заповедь «не убий!». Плевал он на нее, как и на все остальные. Кто его, чмушника этого знает, чем он сейчас занимается? Может, в рэкетменах ходит или еще что похлеще. Всегда был темным. А в нынешнее темное время такие как он и правят бал...
