Для случая взяли напрокат фисгармонию, — признаться, довольно разбитую, и когда все было готово, одна молодая женщина села и заиграла, так жалобно, заунывно; все запели хором. Затем преподобный Гобсон выступил вперед тихим, торжественным шагом и начал говорить. Вдруг из подвала раздался отчаянный лай — такого я, кажется, отроду не слыхивал: лаяла всего одна собака, но тем не менее подняла страшный содом, лаяла без устали, без перерыва. Пастор должен был стоять над гробом и ждать — мысли путались в голове от шума. Очень странно это вышло, все были в недоумении, не знали что и делать. Но вот долговязый гробовщик подал знак проповеднику: «Не беспокойтесь, дескать, — положитесь на меня, я все устрою!» Он согнулся и стал пробираться вдоль стены, скользя как тень,
только плечи его мелькали над головами толпы, а лай становился все громче, отчаяннее; наконец, гробовщик спустился вниз, в подвал. Прошло две секунды, мы услышали глухой удар, собака закончила свой концерт раздирающим воем, и затем водворилась гробовая тишина — пастор мог продолжать с того, на чем остановился. Минуты две спустя, смотрим: плечи и спина гробовщика опять скользят вдоль стены, обошли одну стену, другую, третью, наконец, он выпрямился, сложил руки у рта в виде воронки, вытянул шею по направлению к проповеднику и проговорил громким шепотом: «Она крысу поймала!» Опять он согнулся и пробрался по стенке к своему месту. Тотчас же можно было заметить в толпе движение удовольствия — разумеется, им хотелось знать, в чем дело и отчего это лает собака? Такая безделица ничего не стоит человеку, а между тем такими-то мелкими услугами он может заставить себя полюбить. Во всем городе не было человека популярнее этого гробовщика!
Надгробное слово было очень красноречиво, но чертовски длинно и скучно; потом опять вмешался король и наговорил, по своей привычке, кучу вздора, — наконец, все было проделано, как подобает, и гробовщик начал пробираться к гробу со своей отверткой. Меня бросило в пот, я не спускал с него глаз… Но он недолго возился, надвинул крышку на место тихо и мягко, как по маслу, потом быстро и плотно завинтил ее. Славно же я попался! Как теперь узнать, там ли деньги или нет? А вдруг кто-нибудь исподтишка стащил мешок? Как тут быть: писать письмо к Мэри Джен или нет? Положим, она заставит вырыть тело и ничего не найдет в гробу. Что она обо мне подумает? Черт возьми, еще, пожалуй, в тюрьму запрячут, лучше уж промолчу, не напишу ей вовсе. Теперь дело страшно запуталось; стараясь поправить его, я его ухудшил во сто раз. Как я жалел, что впутался, непрошеный, в эту проклятую историю.
Покойника закопали, мы вернулись домой, и я опять занялся наблюдениями — но напрасно, на лицах домашних я ничего не мог, прочесть.
Вечером король отправился по гостям, всех подмаслил и, между прочим, внушил, что там, в Англии, его приход обойтись без него не может, так что он должен торопиться покончить скорее с делами по наследству и ехать домой. Он очень жалел, что ему приходится так спешить, да и все жалели — но что же делать, все понимали, что он никак не может остаться дольше. Он объявил, что они с Вильямом, разумеется, возьмут девушек с собой; всем это очень понравилось, по крайней мере, сиротки будут хорошо пристроены и останутся в родной семье. Девушки были в восторге и даже позабыли о своем горе; они сами советовали старику все поскорее распродать, а уж они-то будут готовы! Бедняжки были так рады и счастливы; при взгляде на них у меня ныло сердце, что их так дурачат и обманывают, но вмешаться я не мог.
И в самом деле, король немедленно расклеил объявление о продаже с аукциона и дома, и негров, и всего имущества. Аукцион должен был состояться через два дня после похорон, но каждый мог покупать и раньше частным образом, коли пожелает.
На другой же день после похорон, около полудня, радость девочек несколько омрачилась: пришли работорговцы, и король благоразумно сбыл им негров с трехдневным переводом на банк, как они это называли, — и вот негры уехали, — оба сына вверх по реке в Мемфис, а мать их вниз, в Орлеан. И негры, и бедные девочки плакали навзрыд и убивались так, что, глядя на них, у меня сердце разрывалось. Девушки говорили, что им никогда и во сне не снилось, чтобы семью негров разлучили или продали куда-нибудь на чужбину. Никогда не изгладится из моей памяти эта картина: бедные девушки повисли на шее у невольников, обливаясь слезами. Мне кажется, я не выдержал бы и тут же выдал мазуриков, если б не знал, что продажа будет объявлена недействительной и негры вернутся домой недели через две.
Все это наделало немало шуму в городе; многие пришли и так-таки напрямик объявили, что стыд и срам разлучать таким образом мать с ее детьми. Это несколько сконфузило обманщиков, но старик скоро оправился и продолжал орудовать как ни в чем не бывало, не обращая внимания на слова герцога, — а герцог чувствовал себя очень неловко.
На другой день был назначен аукцион. Утром, на рассвете король с герцогом оба пришли ко мне на чердак и разбудили меня: я тотчас же догадался по их физиономиям, что дело неладно.
— Входил ты ко мне в комнату третьего дня ночью? — спросил король.
— Нет, ваше величество (так я всегда называл его, когда тут не было никого постороннего).
— А вчера был?
— Не был, ваше величество.
— Смотри ты у меня, — не лгать, говори правду…
— Честное слово, ваше величество, я говорю сущую правду! Я и не подходил близко к вашей комнате с тех пор, как мисс Мэри Джен повела вас туда и показала вам вашу спальню.
Тут вмешался и герцог:
— А не видал ли ты, чтобы туда входил кто другой?
— Нет, ваша светлость, насколько мне помнится…
— Постой… подумай хорошенько.
Я задумался, потом и говорю:
— Да, правда, я несколько раз замечал, как туда входили негры.
Оба так и подскочили.
— Как? — переспросил герцог. — Неужели все входили?
— Нет, по крайней мере, не все разом… То есть, признаться, я всего один раз видел, как они выходили оттуда все вместе…
— Ага! Когда же это было?
— В день похорон. Утром. Было не особенно рано, потому что я проспал. Только стал я спускаться по своей лесенке — смотрю: они тут как тут…
— Хорошо, продолжай, продолжай! Что же они делали?
— Ничего они не делали, насколько я заметил: прокрадывались на цыпочках. Я подумал, разумеется, что они входили, чтобы убрать комнату вашего величества, предположив, что вы изволили уже встать, но потом, увидев, что вы еще спите, они старались как можно тише убраться прочь, чтобы не нажить себе неприятностей и не разбудить вас, если уже раньше не разбудили.
— Бомбы и картечи!.. Вот это ловко! — воскликнул король.
