Гнат знал этих шептунов. Они носили в карманах амулеты, незаметно бросали под ноги партнерам разный «таре» — клочки бумаги, стоптанные башмаки и, когда ничего не помогало, ставили последний рубль и уходили в шоке.
Гнат глянул в карты и небрежно бросил на середину стола:
— Джип.
— Плюс два джипа, — ответили ему.
К полуночи, когда под потолком предупредительно мигнули, а потом медленно померкли вольфрамовые нити и на край стола поставили керосиновую лампу, Филиппа сморил сон. Он так и лег на койку не раздеваясь, и сидящий на краю одеяла Кузя стал складывать свои трофеи к его ногам.
Часа в два ночи, под лай собак, спотыкаясь и бранясь, Гнат в первый раз сходил домой за подкреплением, А когда проиграл и его, Кузя откровенно зевнул и выразил желание поспать. Поздно, игра надоела, да и наличность у партнера кончилась.
— Наличность будет, — сверлил его взглядом Гнат, нервно, не глядя, тасуя колоду. — Ты только домой не спеши. Если ты игрок, конечно. Настоящие игроки бьются до последнего.
— В буру — пожалуйста.
— Не пойдет, — твердо сказал Гнат, почувствовав подвох.
— Ну как хочешь. — Кузя стал подниматься.
— Подожди.
Утро выдалось ясное. Ветер прибрал последние лохмотья тумана, и стал виден весь поселок, веером разлетающийся от теснины к бухте. Где-то далеко, между небом и водой, парили мачты уходящего китобойца, Мимо окна проходили умытые и выспавшиеся, спешили на работу, бойкий говорок врывался через форточку и рикошетил по стенам. А в комнате было сизо от дыма, и сизыми были лица.
Игрался последний кон, Сапаров даже уже перешел на роль зрителя и только приподнимался всякий раз, когда вскрывали карту.
— Бесполезная затея, — морально добивал партнера Кузя. — Говорил, кончать надо было в тот раз…
Гнат священнодействовал. Он медленно-медленно обнажил из-под карты сначала масть, потом картинку, болезненно скривил рот и швырнул ее в угол, к помойному ведру. Ревнивый хранитель порядка, Сапаров ничего не сказал в этот раз. Человеку, который в одну ночь проиграл все, можно простить и не такое.
Кузя потянулся, выпростал из-под хлеба целлофановый пакет и деловито, как семечки, стал собирать с кровати мятые ассигнации.
— Сколько тут, чтоб не считать?
— Тысяча и пятнадцать, — промямлил Гнат. — Бери, бери, только быстрей, не томи душу.
Кузя толкал деньги горстями, они, пружиня, вываливались, а он втискивал их обратно и прижимал коленом. Все молчали. Сапаров чувствовал себя вовсе неловко, будто при нем, в его доме ограбили человека, а он и слова сказать не найдет.
Когда Гнат отвернулся к окну, Сапаров толкнул Кузю локтем и, сделав брезгливую гримасу, махнул рукой. Мол, пусть его. Отдай ему эти бумажки. Все равно богатому с них не быть.
— Жадность его погубила, — строго сказал Кузя.
— Азартный человек — что больной. Какой с него спрос?
Кузя встряхнул мешок и засунул туда еще две трешки.
— Сердца у тебя нет, Кузя, — продолжал гнуть Сапаров, — человек столько работал…
— Где работал? Я что-то не видел.
Свою знаменитую речь Гнат произнес именно после этих слов, взорвавших его надежно запрятанное самолюбие. Весь вытянутый до хруста, с вымученными бессонницей глазами, в которых пульсировало отчаяние, он начал цедить слова по одному, как бы подхлестывая себя, а кончил на крике.
Да, конечно, то, что он делает, это не работа. Зависать высоко в скалах, вниз головой, чтобы потом какой-нибудь дуб заметил, демонстрируя свое остроумие, что горизонт на снимке окосел, — это, конечно, не работа. И дышать за одеялом реактивами, когда все спят, это тоже не работа. Вот резать на части вонючих китов — это работа. Правда, кромсать мясо на части сможет каждый дурак — он так и сказал — «каждый дурак». Сила есть — ума не надо. Но это работа, производительный труд. А его труд — совсем не труд, так, потеха. Но пусть они не торопятся проявлять жалость. Он в ней не нуждается. Он свое еще наверстает и будет иметь этих денег столько, сколько им и не снилось со своими вонючими китами. Он так и сказал — «со своими вонючими».
Филипп приподнял голову с подушки в конце этой речи и спросонья никак не мог понять, чего кричит этот долговязый фотограф, как на собрании, и почему Сапаров тоже рвется сказать:
— Обожди. Значит, мы дураки, а ты умный?
— Я абстрактно.
— А я конкретно. Значит, мы дураки и можем только потрошить китов?
— Нет, ты можешь выступать в театре.
— Врешь. Я кузнец, я умею делать гарпуны. Но еще я умею учить наглецов. Ты никогда не видел, как учат наглецов?
Еще с нефтеразведки, где Филипп работал до флота, был у него выработан четкий рефлекс на такие ситуации. Два пальца в рот — и во всю силу легких.
Оглушенные свистом, спорщики не сразу пришли в себя.
— Вот это порядок, — сказал Филипп тоном участкового уполномоченного. — Только в голове почему-то порядка нет.
— И я его еще пожалел.
— Зачем его жалеть. Он же гордый, — Кузя крепко ухватил прозрачный мешок за горло. — Ему эти деньги заработать — пара пустяков.
— Ого-го, — Филипп потянулся к мешку и пощупал его на ощупь.
— Настоящие, — сказал Кузя.
Гнат снял со спинки стула ворсистый пиджак.
А Кузя все еще не мог наглядеться на свой мешок, повзвешивал его на ладони, усмехнулся чему-то.
— Слушай, Гордый, а тебе никогда не случалось заработать тысячу рублей за один раз? Скажем, часа за два? Могу предложить. За одного вонючего кита.
Враз стало слышно, как на соседском дворе глухо причитает наседка. Все дождались, пока Гнат медленно застегнул все три пуговицы, снял с рукава приставший волос.
— Не понял!
— Поясняю. Ты выходишь на разделочную площадку — могу презентовать свою спецодежду — так вот, выходишь ты на разделку туда, где дурно пахнет, берешь фленшерный нож и начинаешь вкалывать, пока от вонючего кита не останутся одни кости. А по окончании тебя будет ждать рядом этот пакет.
— Давно в цирке не был? Соскучился?
— Зачем? Это же работа простая, дураки и те могут. Вот — деньги, вот — свидетели.
— Видел я таких добреньких…
— Как хочешь. До вечера обещаю деньги не трогать. Мне с обеда на смену.
Гнат вышел, ничего не ответив. Сорвал на двери силу и бессилие свое.
— Сколько здесь? — спросил Филипп, когда все согласились, что принципы у этого длинного все же есть.
— Тысяча.
— Моя мама за такие деньги год работает.
…Кашалот вышел из кондиции — он проштормовал у буя два дня, накачанное для плавучести пузо его стало за это время еще больше и отливало фиолетовым. Вползая наверх по измочаленным доскам слипа, оно поскрипывало, как раздутая футбольная камера.
