Никомед Иванович молчал, только рука, лежавшая на колене, начала однообразное движение: пальцы сжимались и распускались вновь, точно старик забирал в горсть что-то мягкое и ускользающее.
— Что же вы молчите? Правда все это? Вы должны знать, вы с отцом, по-видимому, дело имели.
— Знакомство с вашим папашей я водил, точно, — подтвердил Халузев. — А насчет того, чтобы знать это, не знал. До меня такое не дошло.
— Хорошо… До вас не дошло, но вы встречались с отцом, вы знаете его в быту. Скажите, эти преступления — страшные преступления, которые ему ставятся в вину — были на него похожи? Был он способен по своему характеру на эти преступления?
Теперь рука, лежавшая на колене, сжалась в кулак, будто наконец схватила, удержала то, что до сих пор не давалось.
— Родитель ваш был человек особый, — начал Халузев задумчиво. — Ему инженерство тяжело далось. Он из старателей, из темных людей выбился. Ну, конечно, человек был крутой: мне, мол, тяжело приходится, и вы свое на хребет примите. Слыхал я только, что управлял он сурово, на работе никому спуску не давал, да оно и понятно: в горном деле рука требуется твердая, кулак железный. Вот как!
— Но почему же моя мать и доктор Абасин, который знал его лично, говорят совсем другое? — продолжал свое Павел. — Говорят, что он был великодушен, людям охотно помогал. Говорят, хита его уважала. Как мог такой человек поступить низко с людьми, работавшими в «горе», как он мог шахту уничтожить! И ради чего? Ради интересов иноземной «Нью альмарин компани», ради заграничных бандитов, которые так нагло расхищали богатства Урала? Как можно примирить ваши слова и слова матери, Абасина!..
Халузев некоторое время молчал. Рука его теперь засуетилась, поглаживала колено короткими, неуверенными движениями. Казалось, она что-то искала и вдруг остановилась, цепко обхватила острое колено.
— А так примирить можно, что Мария Александровна и доктор этот Петра Павловича в «горе» не видели, — неохотно ответил Халузев. — А ведь так бывает: на работе человек — зверь, а домой придет — просто шелковый. Я так думаю, хоть и видел Петра Павловича только в доме моем да один раз в хитных местах.
— Не там ли он вам жизнь спас?
— Что ж мы, Павел Петрович, все о вашем родителе толкуем, точно это дело на пороге стоит, — недовольно произнес Халузев, уклонившись от ответа. — Вам о Петре Павловиче только то знать нужно, что он вас пуще всего на свете любил, о вас только и думал. Остальное вас не касается. Нынче, по вашему положению, и вовсе старое ворошить ни к чему. Вам о нынешнем думать нужно!
— Мало приятного о нем думать! — угрюмо сказал Павел. — Если правда то, что говорят об отце, то для меня нет нынешнего. Во всяком случае, нет такого нынешнего и будущего, какое я себе рисовал. С вечным стыдом придется жить.
— Ишь страх какой, «с вечным»! — усмехнулся Халузев. — Вечность только господу богу надлежит, а для нас грешных и вся-то вечность глазом моргнуть.
— Нет, жизнь у человека большая, громадная. Всю жизнь на мне будет тень отца лежать, на моем имени, на моей душе.
— Эка! — бросил Халузев пренебрежительно. — И я вам долгой жизни желаю, а то, что вы вечностью зовете, то может и в минуту кончиться. Нынче живем так, завтра, может, заживем иначе. Нынче отцовы дела для вас страх, а завтра совсем по-другому.
— Не понимаю вас…
— А что понимать! Мало ль как это… международное, к примеру, положение заладится.
— Вот вы о чем… — тихо проговорил Павел.
— Ну, а пока вечность, хе-хе, тянется, жить надо. Вот о чем думайте, дорогой!
Только напряженным усилием воли Павлу удалось удержать себя на месте; он с трудом, неслышно перевел дыхание. Чувствовалось, что самое главное в этой встрече лежит впереди, что самое важное еще не сказано.
— Что же мне думать? — спросил Павел, стараясь говорить спокойно. — Непонятно…
— Нанесли на вас добрые люди такое, что лопатой не разгребешь. Выходит так, что судить вас будут, Павел Петрович.
— Меня судить?! — воскликнул Павел. — Меня?!
— Да что вы всполошились! Не суд страшен, а приговор. Вот в Новокаменске я побывал, в Баженовке тоже наслушался про ваши дела, прикинул все как есть — выходит все нет да нет. Судить вас, понятно, можно, а осудить нельзя. Подозрений много, а доказательства-то хлипкие. Вот аварии эти… Разберись — никто вас на том не застал, на каждый случай отвод есть. То вы в отлучке находились, а то вместо вас неясную фигуру видели. Все про то толкуют. Или этот случай взять — поездку в Горнозаводск. Вызов-то подложный, вернее всего тут барышня неизвестная замешана… Вы про то не говорите, ну и отойдут ни с чем. Хоть не прав, а не весьма виновен. Халатность, и все тут. Разве что условно вас попугают.
Нужно, нужно было дать высказаться Никомеду Ивановичу, не сбить его с дорожки, позволить ему придти к последнему, решительному, все объясняющему слову.
— Вот о чем кумекать нужно, — назидательно добавил Халузев, не дождавшись отклика. — Так-то, голубчик.
— Нет, все ясно! — проронил Павел. — Дальше и «кумекать» нечего. Инженер с судимостью, осужденный… Не стоит и думать…
— Как это — не стоит! — удивился Никомед Иванович. — Что ж вы считаете, что судом все кончится? Жить-то нужно будет, Павел Петрович. Вот и пораскиньте соображением — куда пойдете, за что возьметесь?
— Никуда я не пойду. Я могу только в Новокаменске остаться, только на уралите работать. Если меня даже осудят за халатность, то позволят же работать здесь рядовым инженером, позволят пользу принести! — Он закончил медленно, упорно: — В Новокаменске останусь, только в Новокаменске!
Будто приманку бросил, уверенный, что Халузев вцепится в нее, возразит ему, непременно возразит, забеспокоится.
— Как же это вы здесь останетесь? — удивился Халузев. — Здесь вам работать нерука, неужели не понимаете?
— Все понимаю. Понимаю, что сейчас я скомпрометирован. Но я… я все силы приложу, чтобы доказать свою невиновность. Не могу я, не хочу я Новокаменск оставить, и особенно южный полигон!
— Вот не понимаю вас! Что хорошего, прибыток вам какой?
— Никакого прибытка, и весь мир в прибытке. Здесь богатства невероятные, здесь клады, каких мир не видал.
— Уж и клады! — странно, сухо засмеялся Халузев. — Камень бледный, трещиноватый… Клады! Скажете такое!
— Не понимаете вы этого и не поймете. Я все отвалы старых шахтенок облазил. Тут земля набита уралитами. Здесь дремлет уралитовая Магнитка. Еще немного — и здесь жизнь закипит, шахты поднимутся. Человек вглубь пойдет за рудой уралита. Я должен пойти, поймите это!
