Он смотрел в ночь, в темноту. Память быстро, жадно восстанавливала все случившееся в день получения наследства.
…Перед ним на столе пылали камни, только что освобожденные от плена. Вознаграждая себя за долгие годы темноты, они горели все ярче, точно хотели охватить своими лучами и согреть весь мир.
В дверь постучала мать. Не сознавая, что делает, он скомкал и сунул в карман кисет. После разговора с матерью он еще раз проверил, не задержался ли в кисете какой-нибудь камешек, снова спрятал кисет в карман выходного костюма и забыл о нем: серый костюм с тех пор ему не пришлось надевать. Мог ли он думать, что на дне позеленевшего от сырости кисета, придавленная тяжелыми камнями, лежала записка, которая все открывала, все объясняла немногими словами, написанными рукой его отца:
«Мое дело клятое стало делом благодатным.
Петр Расковалов».
Самотесов и Федосеев ждали молча, понимая только то, что разоблачение встречено Павлом как неожиданный, выход из лабиринта, выход страшный, но все же решающий дело.
— Когда вы нашли эту записку в кисете? — спросил он у Самотесова.
— Днем нынче.
— Почему не пришли хотя бы на час раньше! — упрекнул он. — Да ведь вы раньше слышали, значительно раньше, что мой отец был владельцем Клятой шахты! Берегли меня, молчали…
— Как я мог тебе это сказать, коли не верил!
— А сами же меня учили крупинки не таить! А вы, Тихон Федотович, вы-то первый об этом, вероятно, узнали?
— Знал из анонимного письма. Но в чем дело, Павел Петрович? — настойчиво спросил Федосеев.
— Дело в том, что я напал на след «альмаринового узла» и… навсегда потерял отца и Новокаменск, — глухо ответил Павел и закрыл дверь. — Садитесь!
Все сели за стол. — Вынув из кармана бумажник, Павел положил его возле себя, задумался. Самотесов смотрел на него еще угрюмо, недоверчиво, Федосеев был насторожен.
— Сначала я расскажу, что было в кожаном кисете, что лежало поверх этой записки, но прежде познакомьтесь с этим. — Павел достал из бумажника завещание отца, перечеркнутое косым крестом, и письмо Халузева.
Пока Самотесов и Федосеев читали, он задумался, стараясь охватить все то, что до сих пор стояло перед ним тайной, что давило душу тяжкими загадками.
В первый же день пребывания в Новокаменске. Павел узнал, что отец особенно интересовался заведомо неудачным кустом альмариновых шахт, проверял там свою странную теорию о существовании «альмаринового узла». На чем базировалась эта теория? Вероятно, на том, что недра южного полигона были сказочно богаты сырыми уралитами. По теории Петра Расковалова, именно здесь природа завязала «альмариновый узел» — великое, ни с чем не сравнимое богатство. Оправдалась ли эта теория, казавшаяся инженерам Новокаменска фантастической?
Да, геологическая догадка Петра Павловича Расковалова оправдалась. Теперь было безоговорочно ясно, что чудесные камни кожаного кисета действительно взяты на шахте Клятой из одного гнезда, из одной жилы, как об этом не раз думал Павел.
Мечтая об уралитовой Магнитке, о славе южного полигона, о новой яркой звезде на карте пятилетки, открывая дверь Клятой шахты, советские горняки, не зная этого, приближались также к «альмариновому узлу». Кто хотел их остановить? Этот «кто-то», мешая горнякам, в то же время особенно бил по начальнику шахты Расковалову, стараясь убрать его с Клятой шахты. «Он» же устами Халузева сулил ему «отступное» за уход из Новокаменска.
Странное чувство охватило Павла — чувство, уже однажды испытанное там, в доме на тихой Мельковке, у белой двери: вот сейчас он наляжет на дверь во всю силу, и, уступая натиску, дверь подастся, отойдет.
Вздрогнув, он закрыл глаза, чтобы не видеть человека, стоявшего за дверью, а когда открыл их, Федосеев смотрел на него обеспокоенный.
— Плохо себя чувствуете?
— Нет, ничего. Вы готовы меня выслушать?
— Если вы можете говорить.
Спустя некоторое время трое вышли из избы. Самотесов и Федосеев молча уселись в экипажик.
— Возьми пушку, Павел Петрович, — шепотом сказал Самотесов, протягивая Павлу пистолет. — Может быть, пригодится. Место все ж таки гиблое.
— Да, спасибо… А у вас, Тихон Федотович, есть?
— У меня такая же штука.
— Значит, прежде всего, по приезде в Новокаменск, Тихон Федотович, звоните Игошину, — напомнил Павел. — Вы, Никита Федорович, подготовьте людей к походу в тайгу. Если старик до завтрашнего дня не скажет ничего — двинемся к полудню на поиски Петюши. Это наш долг!
Разбирая вожжи, Самотесов, посмеиваясь, заметил;
— Объясни, Павел Петрович, почему ты мне все «вы» да «вы» говоришь? Иль ты мне не друг?
— Ты знаешь мое отношение к тебе, Никита! — серьезно проговорил Павел.
— Ну и спасибо! Будь здоров, дружба! — сердечно ответил Никита Федорович.
Он свистнул тем особым посвистом сквозь зубы, каким пользуются, кажется, все возницы на земном шаре, и конек с экипажем скрылись в темноте.
В своем новом забое Петюша по временам чувствовал себя в безопасности: между ним и верхним горизонтом шахты громоздился завал, закупоривший восстающую выработку. Преследователи, вероятно, решили, что дерзкий нарушитель покоя Клятой шахты погиб под обвалом. От страшной «печи» он тоже был почти огражден, и все же лишь одной мыслью жил Петюша: на волю, к солнцу, прочь из могилы! Остатки хлеба он съел, не насытившись, пробрался в первое свое обиталище, выпил воду, накопившуюся в бутылке-ловушке, и вернулся назад, чувствуя, что жажда стала еще сильнее. Но если бы даже он имел вдоволь воды и хлеба, если бы в забое было тепло и светло, все равно ни на минуту не ослабела бы жажда свободы.
Особенно тяжела была темнота. Она давила его, а свечи — последние две свечи — нужно было беречь. Он зажег одну из них на минуту, с помощью своей саперной лопатки отщепил от стойки в завале длинную лучину и зажег ее, но едкий смолистый дым вскоре наполнил забой, дышать стало трудно.
Все же Петюша успел осмотреть завал, перегородивший штрек. Это была путаница стоек, плах, глыб породы… Как далеко простирался завал? Можно ли было ужиком проскользнуть между стойками и глыбами?
Показалось, что за двумя стойками, лежавшими вперекрест, есть пустота. Он протянул туда лопатку, пошарил и не нашел конца этой пустоты. Тогда он подрыл осыпь под стойкой, приготовил лаз и стал собираться в путь; драгоценные галечки завязал в тряпицу и спрятал поглубже в карман, лопатку сунул стержнем за опояску и пристроил ее так, чтобы лопасть лежала плашмя на груди, а мешочек со свечами, спичками и часами привязал себе на шею.
