по
правку.
Вскоре перестал действовать морфий, лютая боль прижилась насовсем, и Анна Малявина поняла, что подкрадывается смерть. Увидела сына, сквозь пелену, сквозь бредовый кошмар, попыталась рассказать о будильнике с самородком, но не смогла, снова впала в беспамятство.
Он отправил отцу телеграмму: «Совсем плохо. Приезжай».
Аркадий Цукан впервые в жизни достал ветеранское удостоверение, пробиваясь к кассе «Аэрофлота». Со спины кто-то выплюнул злое: «Еще один Герой Советского Союза лезет». Скосил голову, чтобы разглядеть наглеца, но тот привычно прятался за чужие спины. Достался билет до Екатеринбурга, с пересадкой в Якутске. Но Якутск не принимал вторые сутки из-за метели. Переоформил на Хабаровск. Потом подсел на борт до Благовещенска, потом до Иркутска на Ан-24, который люто ненавидел, и два часа просидел в кресле, напрягаясь при каждой воздушной ямке до обморока, чего раньше никогда не случалось, но авария въелась в мозг, и он ничего не мог поделать с собой, стыдливо отворачивал лицо от женщины в соседнем кресле, предложившей ему валидол.
За трое суток добрался до Уфы, чтобы успеть сказать последнее: «Прости, Аннушка. Всё не со зла. Жизнь больно крученая. Но я ведь любил тебя…» Такое он никогда ей не говорил, считал ненужными сантиментами. И на ее: хоть бы ласковое слово сказал, отвечал: «Слова — это пустое. Важнее дела. Можно целовать взасос и ласкать словами, а потом положить на бабу мешок картошки и нехай несет».
В казачьей станице родился и прожил немного, но успел, впитал в себя привычно грубоватое отношение к женскому полу, прицепившееся к нему, словно колючка дурнишника. Из-за чего и Мария порой обижалась: трудно, что ль, словцо сказать ласковое? И он проговаривал, но выходило хрипловато, с натугой. Зато иной раз удивлялся, слушая, как Назаров строчит жене: милушка-голубушка, рыбонька моя и прочее, прочее, что выпевалось у него, как водичка в ручье, легко и непринужденно.
Хоронили Анну Малявину по-деревенски просто, рядом с родительской могилой, на которой сгнил давно крест, поэтому оставалось надеяться лишь на многократно повторенное соседками: где-то вот здесь… Да что-то вспомнил Иван, участвуя в похоронах бабушки. Когда опускали в могилу на веревках гроб, появился Аркадий Цукан. В оленьей дохе, унтах, он запарился, пока бежал от такси к кладбищу, чтобы вместе с комом мерзлой земли, бухнувшей в крышку гроба, сказать: «Прости, Аннушка». И всё.
На поминках в столовой отец извинялся, объяснял, как летел с долгими пересадками — лишь бы на запад… Иван думал, может, это и к лучшему. Лицо матери так переменилось, отечная синева преобразила его до неузнаваемости, и только волосы с редкой проседью остались как прежде густые, волнистые, неподвластные этой болезни. Смерть не страшна сама по себе, страшен лик ее, исказивший лицо после долгих мучений. Тогда сиротства своего он еще не понимал, это придет много позже.
Выпили раз и другой за упокой. Старики и старухи пообедали, разобрали сладости и всё, что оставалось на столах, и потянулись на выход. Соседки, помогавшие собрать поминальный обед, принялись хлопотать у стола, собирая посуду в тазы.
Аркадий Цукан, уставший от дорожной маеты, быстро захмелел. Придремал, откинувшись к стене. Ему привиделся уфимский железнодорожный вокзал, длинный перрон и поезд, медленно уходящий на север, в котором металась вдоль вагона мать его Фрося с лицом, перекошенным от подступающих слез. Она пыталась их сдержать, она верила, как и он — пятнадцатилетний пацан, что расставание ненадолго, от силы на месяц или два, что она побывает на поселении, где мается четвертый год Федор Цукан и вернется…
Он смотрел на мать и улыбался: жизнь казалась прекрасной, в ФЗУ обут и накормлен, выбрали старостой. Свобода пьянила, он едва приметно, не поднимая руки выше плеча, махал рукой больше из вежливости, чем из сострадания.
— Отец, что с тобой?!
— Мать вспомнил, как она уезжала в Воркуту. — Цукан вытер поминальным ситцевым платочком мокрое от слез лицо. — Бабушку твою Фросей звали. Давай сын помянем ее.
Потом помянули деда Федора, потом всех казаков, сгинувших на огромных просторах России.
Иван удивлялся тому, как держится отец, сухощавый, прямой, словно жердь, в свои шестьдесят с гаком, он, чуть покачиваясь, твердо шагал по заснеженной дороге от столовой к дому. Правда, едва стянув с себя доху и унты, тут же рухнул на старинную кровать с никелированными шарами на вогнутых дугах грядушки. Эта металлическая кровать пережила немало хозяев, когда-то считалась признаком достатка, казалась вечной, а теперь пойдет на металлолом, подумал Аркадий, засыпая под бесконечно-долгий разговор женщин, благодаривших Ивана за хорошие похороны, нескудные поминки… «А то вон у Седовых налили людям по рюмке водки и сказали все — больше нет».
Колыма Кахиру казалась злой мачехой, которую нельзя полюбить…
Когда самолет заложил круг перед заходом на посадку, а внизу замелькали гололобые сопки с куртинами стланика, поселки с деревянными домами барачного типа в перевязи теплотрасс, он приник к иллюминатору и смотрел, смотрел, не мог оторваться, ощущая в груди комом застрявший вдруг воздух. Поправил выбившийся галстук, обдернул пиджак, который ему казался фанерной кольчугой, как в детстве, когда бились на деревянных мечах. Ему долго в Москве подбирали приличный костюм. Чеченец Резван, возивший по магазинам, надевал очередной пиджак и смеялся:
— Ну, ты прямо горилла! — И непонятно, хвалит он или ругает.
Из-за несоразмерно длинных рук при небольшом росте, пришлось купить на размер больше и переделывать костюм в ателье.
— Зачем мне галстук! — возмущался поначалу Кахир, никогда их не носивший.
— Ты в прокуратуру пойдешь к моему земляку, подарки передашь, — объяснял терпеливо Амир, приучивший себя носить униформу. — Другой человек из Назрани в порту работает. Он хоть и полукровка, но при должности. Тоже надо уважить. А ты придешь, как босяк. Тебя через вахту не пустят. Там много дел, везде походите, посмотрите, к старателям дорожку набейте. Водочки с ними, шашлычки. Ты же там местный. Ищи друганов. Через месяц прилетите с Калгатом назад, подробно споете на два голоса без фальши о планах на золото.
Аул Салги
Когда Кахир вернулся из Москвы, он ждал бурных восторгов. А дядя Даур спокойно принял деньги. Деньги немалые — машину можно купить. И ни спасибо, ни «молодец».
— Отдыхай с дороги.
Но едва солнце зацепилось за вершины Большого Кавказского хребта, по аулу поплыл запах жареной баранины. К дому неторопливо потянулись мужчины. Даур в парадной папахе встречал, обнимал, усаживал у стола, заставленного лепешками, сыром, овощами. Вел обычные разговоры о ценах на сено, о предстоящей стрижке овец. Когда принесли мясо, прочитал
