После мы спорили и ссорились из-за этого. Потом замолчали. Месяцем позже я помогал ей паковать вещи и сгружать в такси, она взяла все, кроме последних подарков. Потом я внизу нашел шубу, кольца, серьги, часы — подаренное за прошедший год. Она взяла только колье и броши, парфюм, еще какие-то мелочи, по-своему отделив зерна от плевел. Мне показалось, в последний раз плюнула в душу. Или так любила? «Я устала бояться за тебя и бояться тебя», — последняя фраза, которую она произнесла, выходя из квартиры, провожать до такси не велела. Когда я вышел — через полчаса, сам не понимая зачем, — увидел вещи. В ярости пнул шубу, попытался раздавить кольца, сережки… Ушел в дом. Мне звонили, я не подходил к телефону.
Дверь открылась: дежурный привел еще одного свидетеля.
Тот самый мужичок лет сорока, которого отчаянно отпихивали детины из ППС. Я подсел, интересуясь, откуда он взялся, вроде бы не видел его до выстрела. Оказалось, единственный из красного автобуса, кто не поленился пропихнуться к следователям. Тогда его не послушали, так, может, сегодня?.. Ведь он отменил какую-то очень важную встречу, а потому сразу попросил у Диденко выписать справку, и хотел дать показания, а также свою версию случившегося.
— Разбирайся, — произнес Стас. — А мне пора свою работу делать.
И вышел. Я стал выспрашивать: свидетель показал, что находился на переднем сиденье, вслед за кабиной водителя, как раз смотрел в окно, когда все случилось. Видел вспышку, ему показалось, пистолет был направлен прямо на него; впрочем, зрение не идеальное, да и автобус трясло.
— Кроме вас, еще кто-то момент выстрела видел, как думаете?
Он кивнул уверенно. Рядом с ним стояли двое, тоже смотрели в окно, сзади сидела девушка, да автобус был полон, многие на нем до метро добираются, особенно приезжие, кому не хочется платить лишние деньги, а кому-то они не мелочь, произнес он с укором.
Я предложил ему закурить, он отказался.
— Стараюсь избегать вредных привычек, накладно. И вам советую.
— Вернемся к выстрелу. Что говорили в автобусе?
— Псих, сдурел на старости лет. Многим показалось, что стреляли из травматики, кто-то думал, игрушечный пистолет. Ведь пуля никуда не попала. Ее нашли? А отверстие?
Я покачал головой.
— Значит, игрушечный, — с некоторым разочарованием произнес он.
— Нет, настоящий, больше того, наградной.
— Тогда должен был попасть, вы хорошо искали?
Кажется, больше вопросов задавалось мне. Я напомнил мужичку о правилах поведения, он сразу сник.
— Я просто хочу понять, что случилось. У меня версия есть, думал, пригодится. Ведь вы тоже хотите разобраться. И я видел, как вы документы из старикова пальто доставали. Много документов.
— Что за версия? — Все видели, но никто ничего не хочет рассказывать.
— Я думаю, он мстил кому-то. Долго выслеживал, но опоздал. Понимаете, он узнал человека на другой стороне проспекта. Поспешил к нему, а тот его увидел и все понял. Побежал прочь, старик бы его не догнал, потому выстрелил.
— А почему бы ему не пропустить автобус?
— Он в сторону пустыря побежал, автобус проедет, и все, из пистолета не достанешь. Знаете, я тоже служил в свое время, — сказал и замолк.
Я откинулся на спинку и долго смолил, глядя в потолок. Добрался до фильтра, но тут же начал новую. Видел ли я кого-то на той стороне проспекта? Вроде нет. Переход был чист, а вот из тех, кто мог идти вдоль, — нет, не вспомню. Был вроде кто-то, или нет? Темное пятно… все время смотрел на старика, на противоположную сторону проспекта, на шоссе наискось, затем увидел краем глаза движение его руки, и все. Остальное тут же пропало из поля зрения.
— Можно окно открыть? — я очнулся. — Я плохо переношу табачный дым.
— А вы почему так решили? Видели кого-то?
— Нет, не видел, но подумал, ведь он долго целился. Мне показалось, очень долго. Понятно, на самом деле, секунду, но автобус будто подъехал к траектории. И потом странно, — сказал мужичок, вздрагивая, наверное, еще раз все вспомнилось, — он ведь стрелял в автобус, а даже отверстия вы не нашли.
— Он мог промахнуться.
— Отдача, да конечно. Но как вам версия? Ведь может же быть такое?
По мне, он целился в лобовое стекло, резко поднял руку и выстрелил, выждав от силы полсекунды. Да, рука не двигалась, цель он подпускал, меня так же учили. Или, если брать в расчет слова мужичка, упускал? Я поднялся, открыл фрамугу. Проверить эту версию не представляется возможным. Возле перекрестка трава регулярно косится, следов на ней не оставишь. Если кто и отбежал, мог оглянуться, увидеть, что произошло и спокойно пойти по своим делам. В суматохе после выстрела о таком никто не вспомнит. Но кто это мог быть? Да и мог ли быть вообще?
Отец всегда говорил, что месть — удел «слабых, подлых людишек», никогда нельзя опускаться до отмщения, воздать по заслугам может только суд, только суд, разобравшись во всех тонкостях происшествия, может решить, виновен ли этот человек и какого наказания заслуживает. А месть сразу убивает обоих: и неважно, кто из них палач, а кто жертва, оба перестают быть. Один — потому что убит, другой — потому что убил самого себя. Когда пойдешь по моим стопам, помни, что и ты не суд, и не позволяй себе даже в мыслях подобного. Ты понимаешь, сын?
Кажется, отец никогда не называл меня по имени, только так, и я его именовал исключительно отцом, мне это нравилось. Вроде бы мы с ним не то что на равных, но на одной доске. Я похрустел костяшками пальцев, кому сейчас его слова? Даже я их перестал слышать, прежде внимательный настырный ученик, быстро сломался и пошел своей дорогой. И только ночами прошу прощения и жажду слова. Прежнего, твердокаменного, — как единственную точку опоры в расползшейся жизни.
— Старик бы не опустился до такого. — Зря я произнес это вслух, мужичонка вдруг вскочил и заговорил о пользе мести, о единственном способе, который еще только и может унять нынешний беспредел. О необходимости разрешить ношение оружия — да, первые несколько лет одна стрельба и будет, но зато потом все отморозки исчезнут. Дарвиновский отбор — он самый справедливый, никакой суд не заменит. Да что сейчас суд, полиция, прокуратура — все сгнило, везде такие же отморозки, их самих чистить и чистить.
— Вы сейчас до статьи договоритесь.
Он резко смолк, по-том сдавленно попросил прощения. И вышел, позабыв о протоколе, который я так и не стал заполнять. Следом зашел Диденко, довольно смурной.
— Звонил в прокуратуру, дело возбуждено не будет. У них там очередная проверка на вшивость. Вчера председатель Следственного комитета устроил публичный разнос своим холуям, вот прокурорских и трясет. А жаль, мне бы лишняя «палка» не помешала, до конца месяца всего ничего, а еще пятнадцать до плана, а его ж перевыполнять надо. — Он вздохнул и спросил неожиданно: — Слышал, наш министр просил всех, не прошедших, вернуться. Вроде как амнистировал. Может, придешь?
