Буаскальо, хирург королевской армии, представляет его величеству записку со счетом, в которой просит об уплате некоторых сумм, которые казна на законном основании давно уже ему была должна. Король, удивляясь, что эти суммы до сих пор еще не уплачены ему, пишет собственноручно внизу этой записки:
«Мой контролер прикажет уплатить в течение месяца сумму, означенную в этой записке, хирургу Буаскальо, которому действительно она причитается и которому она необходимо нужна. Людовик».
Хирург, имея в руках это повеление, отправляется в главный контроль, с трудом пробирается к аббату Терре, представляет ему свой счет, подписанный рукою короля, и с полной уверенностью ожидает себе уплаты.
– Что это за бумага? – спрашивает Терре.
– Вы видите, приказание, милостивый государь, – отвечает хирург, – уплатить мне сумму, которую мне должна казна.
– Ах! Какая шутка! – сказал аббат. Он бросил на пол счет хирурга; Буаскальо в изумлении поднял его.
– Но позвольте, милостивый государь, – это воля короля!
– Да! Но не моя!
– Однако же; его величество…
– Пусть его величество вам и платит, если вы к нему обращаетесь.
– Но…
– Ступайте, господин доктор, у меня нет времени вас более слушать!
И аббат Терре выпроваживает за дверь Буаскальо, который, будучи поражен таким приемом и не зная, к кому прибегнуть, обращается к дежурному капитану, который также старается поскорее выпроводить его из контроля; тогда он идет искать помощи у герцога Ришелье, к которому добраться ему, однако, не удается; но он находит нового его секретаря, который недавно к нему определился, и показывает этому секретарю повеление короля. Секретарь, будучи еще неопытен в новом своем ремесле и думая, что король в королевстве что-нибудь да значит, берет записку, идет к герцогу и, удивленный дерзостью генерал-контролера, говорит герцогу, что аббат Терре сделал такой непростительный проступок, за который, если бы о нем король узнал, этот министр подвергся бы величайшим неприятностям. Потом он рассказал ему слово в слово, как было дело.
– Любезный друг, – сказал герцог Ришелье своему секретарю, – вы глупы, если не знаете, что в наше время самое плохое покровительство во всем королевстве есть покровительство короля; так как аббат сказал, что Буаскальо ничего не получит, то и вы скажите Буаскальо, что он ничего не получит; что касается, мой любезный, вас, то постарайтесь научиться этому; это азбука нашего языка; если же нет, то как я ни желаю вам добра, но мне нельзя будет держать вас у себя на службе; ступайте.
И как предсказал герцог Ришелье, Буаскальо ничего не получил.
Возвратимся опять к бедной дофине, несколько обмороков которой в продолжение болезни ее супруга предвещали, что и ее здоровье было также непрочно; вскоре она сделалась так слаба и положение ее казалось врачам столь опасным, что они ограничили ее употреблением только одной молочной пищи. Эта диета принесла, по-видимому, некоторое улучшение в ее здоровье; улучшение это продолжалось довольно долго, так что в январе 1766 года врачи объявили, что они считают принцессу спасенной. «К несчастью, – говорит хроника, записывающая на своих страницах время кончины королев, умирающих в молодости, – к несчастью, принцессе захотелось вмешаться в политику». Она покровительствовала герцогу д'Егильону, о котором говорила много раз королю с настойчивостью. Она предлагала составить совершенно новое министерство, в состав которого вошли бы герцог д'Егильон, граф де Мюй, епископ Верденский и президент Николаи.
Если верить той же хронике, то одна чашка шоколада разрушила весь этот прекрасный план. Принцесса выпила эту чашку шоколада 1 февраля 1767 года и в тот же день объявила королю, что она отравлена. Принцесса Аделаида дала ей три приема известного в то время противоядия, о котором мы уже говорили и которое госпожа де Веррю вывезла из Савойи; но все напрасно! Дофина умерла в пятницу 13 февраля, имея тридцать пять лет от роду.
То, что дофина говорила перед смертью, отозвалось страшным эхом в Версале. Едва только она закрыла глаза, епископ Верденский, г. де Мюй, герцог Комон, маршал-герцог Ришелье и де Вогюйон начали верить, что она была отравлена. Обвинение было так явно, что вскрытие тела августейшей покойницы было сделано в присутствии четырнадцати врачей, которые, однако, объявили, что не находят никаких признаков отравления.
Все эти смертные случаи, все обвинения, их сопровождавшие, увеличивали печаль короля и, казалось, имели некоторое время на него такое влияние, что он решился переменить свой образ жизни. С беспокойством замечали, что он сближался со своей супругой, умной и благочестивой государыней, которая жила как святая среди развращенного своего двора.
Королева и сама была погружена в страшную горесть; она незадолго пред тем случайно лишилась отца своего, короля Станислава Лещинского. Однажды в половине февраля старик заснул в своем кресле пред горящим камином; на нем загорелось платье, и он был сильно обожжен.
23 февраля 1766 года он умер, имея от роду восемьдесят восемь лет. Со смертью его Лотарингия снова присоединилась к Франции.
Дочь пережила его, только на два года. После продолжительной и тяжелой болезни она умерла, в свою очередь, 24 июня 1768 года.
Несчастная принцесса! Она с двадцати пяти лет была только тенью королевы; она видела, что любовницы ее супруга заняли ее место и на ложе и на престоле, и исчезла как тень!
Много жертв понес Французский двор в непродолжительное время!
Пересчитаем эти жертвы:
Инфанта, герцогиня Пармская; герцогиня Орлеанская; принцесса Конде; дофин Франции; старший сын его, герцог Бургундский; дофина; графиня Тулузская; король Станислав Лещинский и, наконец, сама королева, супруга Людовика XV.
Среди всех этих трупов ужас объял принцессу Луизу. Она бежала из Версаля, удалилась в монастырь Кармелиток и сделалась монахиней, посвятив себя посту и молитвам.
На обвинения в отравлении не скупились; вся Франция единогласно роптала: кардинал Люинь, Никола, граф де Мюй, герцог д'Егильон, маршал-герцог Ришелье, Парижский архиепископ Бомон, все вельможи, все высшее духовенство, составлявшее партию дофина, – а их было немало, – наконец, все интересовавшиеся жизнью тех особ, которые умерли, громко говорили, что все эти особы умерли неестественной смертью, и обвиняли в ней герцога Шуазеля.
Было ли это обвинение справедливо или нет, но оно распространилось повсюду. От этого обвинения родилась ненависть принцесс; от этого обвинения родилась также ненависть герцога Беррийского к герцогу Шуазелю, которого он считал отравителем своего отца.
Старый король, делавшийся все более и более набожным по мере приближения старости, казалось, иногда обращался к Богу. Его духовное завещание относится ко времени смерти его сына. Видя, что сын его переходит в вечность, он думал, что не надобно терять времени и что он и сам со дня на день может переселиться туда же.
С этого времени двор разделился, тем еще скорее, на две партии. Во главе одной был герцог д'Егильон, громко обвинявший Шуазеля в измене и отравлении. Он имел на своей стороне дофина, вельмож, которых мы выше поименовали. Парижского архиепископа, французское духовенство и иезуитов.
Главой другой был герцог Шуазель; на его стороне были императрица Мария-Терезия, парламенты, янсенисты, поэты, экономисты и философы.
Впоследствии мы увидим, какая песчинка, брошенная на весы Фемиды, склонила их на сторону герцога д'Егильона.
Глава 7.
Смертная казнь графа Лалли-Толлендаля.
Мы оставили позади одно событие, наделавшее много шуму в Париже, – смерть одного человека, которой сочувствовали во Франции не менее, как о кончине знаменитейших членов королевской фамилии, о которых мы упоминали.
Мы хотим рассказать о казни графа Лалли-Толлендаля.
Граф Томас-Артур Лалли-Толлендаль, человек со знатным именем, с именем громким, раздававшимся при дворе Стюартов с равным уважением, были ли Стюарты королями, были ли Стюарты пленниками, жили ли они в Виндзоре или в Сен-Жермене.
С того времени, как Стюарты находились во Франции, граф Лалли сделался французом. Он вступил в службу восьми лет и вместе со своим отцом, товарищем командира ирландского Диллонского полка, прибыл в Жиронский лагерь, где и был первый раз в военном деле. Спустя четыре года, т.е. имея двенадцать лет, он стоял на карауле у траншеи перед Барселоной.
Вскоре потом Лалли сделался командиром полка, носившего его имя. В 1740 году, имея от роду тридцать восемь лет, он был произведен в генерал-лейтенанты: в 1745 году он отличился в сражении при Фонтенуа; наконец, в 1756 году король назначил его губернатором французских владений в Индии.
Лалли был человек храбрый и сведущий в военном деле. Он прибыл в этот Старый Свет с ненавистью к англичанам и с любовью к славе. Он начал тем, что одержал победу. Спустя тридцать восемь дней после его прибытия в Индию ни одного красного мундира (т.е. англичан) не оставалось уже на всем Коромандельском берегу. Взятие Гонделура и Сен-Давида вскружило ему голову; он захотел идти далее, несмотря на неблагоприятное время года, несмотря на недостаток вспомогательных средств, несмотря на противоположное мнение своих генералов. Безрассудная отважность составляла его силу; он понадеялся на нее и пошел на Танжаур. Англичане дали ему идти вперед, сами же воротились назад, одержали над одним из его генералов победу при Ориксе и взяли город Мазулипатнам.
