солнце? Оно было там, на своём прежнем месте, лишь едва заметно осевшее к земле; оно обрадовалось встрече и нежно лизнуло старые глаза человека.
Он присел, взял в руку горсть лучей, помял их сухими пальцами. Прижал к лицу. А сверху лился свет, и нежный голос шептал: «Что же ты! Разве забыл, что после самой страшной бури всегда появляется солнце, а после самой глубокой ночи приходит рассвет? Надо лишь только ждать!» И старик смущённо улыбался.
Опять под крышей тихо поскрипывали ржавые замки сундуков, ворковали голуби и сидел человек, поглядывая в маленькое оконце.
Яблоки для мамы
– Ну что же вы! Как же можно?! – она возмущалась, потому что какой-то увалень, выходя из автобуса, толкнул её плечом, задел сумку, и яблоки посыпались в снег.
Яблоки были не для себя: для мамы, которая вот там, в пятиэтажной больнице, проходила реабилитационный курс после операции. Долечивалась, говоря по-простому. Только какое ж лечение без фруктов?
Увалень благополучно скрылся, а она, ползая в снегу, продолжала ругаться. И – удивлялась: «зачем я так?» И понимала: потому что для мамы, не для себя.
Чья-то рука протянулась и подала ей два блестящих плода. Взглянула: узкое лицо, очки в тёмной оправе. А за очками – глаза, и такие, что ей сразу стало стыдно и за своё беспокойство, и за ругань, и за то, что лазает коленками в снегу.
– Это не для меня, – тихо сказала, будто извиняясь, – для мамы.
Он понял. Подал ей последнее круглое яблоко, помог подняться. Смотрел внимательно, с какой-то скрытой лаской. Ей сразу стало теплее.
– А где ваша мама? – спросил.
Она махнула рукой в сторону высокого здания:
– В больнице.
– Что ж, идёмте, мне тоже туда.
Шли, и она, немного смущаясь, рассказывала и про операцию, и про маму, и даже про то, как смешно возмущалась, когда увалень толкнул её локтем. Он слушал, улыбался, прятал от ветра интеллигентное лицо. Он нравился ей.
Но почему-то, когда подошли к больнице, вдруг резко спросил:
– А кто оперировал?
– Хирург Александров.
– Вы с ним знакомы? – прищурился он.
– Нет, мне сказали, он занят. Но говорят, что молодой и очень способный.
Он глянул в сторону с лёгкой насмешкой и тихо протянул:
– Способный…
Они попрощались. Ей хотелось дать ему яблоко, но постеснялась. А потом, ведь это для мамы…
Она сидела в палате, рядом с больной, когда в палату вбежала сестра:
– Обход! Обход!
– Мне уйти? – поднялась.
– Что уж, сидите. Сам Александров идёт!
Она присмирела, сдвинула в сторону стул: не мешать. И устремила глаза на дверь.
Он вошёл первым – высокий, стройный, и она задохнулась: узкое лицо, глаза за очками в тёмной оправе. Так вот ты какой, Александров! А врач, не глядя на больных, остановился перед ней. Девушка привстала:
– Спасибо, что помогли мне сегодня утром.
И не знала, что ещё сказать.
Свита растворилась, поняв всё очень правильно, все вышли, оставив раскрытой дверь. А он, сам немного смущаясь, стоял и смотрел своим тёплым, внимательным взглядом.
– Простите, у меня действительно не было времени, – тихо сказал, – на операции хватает, а чтобы встретиться с родными – не всегда.
– Ничего, – смутилась она, – не страшно.
Он помедлил немного, а затем, запустив руку в карман халата, достал большой апельсин:
– Это для вашей мамы.
Уже который год они, празднуя годовщину свадьбы, ставят на стол корзину с красными яблоками и яркий апельсин…
Рой. Злость и нежность
Рой – большая собака. Грудь широкая, голова – как у телёнка, взгляд суровый, серьёзный. Никто уже не помнит, когда его посадили на цепь. И не от хорошего характера: ещё щенком он дал понять, что вырастет в презлющего охранника. Так и случилось.
Но, как это часто бывает, в глубине самого недоброго сердца, в тайных его уголках живёт цветок нежности. И распуститься он может в любой момент.
Ранним утром хозяйка открыла курятник и насыпала корм. Воду в деревянном корыте поставила отдельно: кто-то любит поклевать, а кто-то – и поплавать. Отряхиваясь и озираясь, обитатели многоголосого домика вышли во двор. Высокомерные петухи, оглядывающие всех по-хозяйски, неповоротливые утки, окружённые смешными утятами с широкими носами, а следом – целая ватага кур. Разбрелись, клюя тут и там, набивая зобики. К Рою никто подходить не решался. Как вдруг…
Молоденькая наседка, по-видимому, чрезвычайно гордясь ролью матери, вывела на прогулку своё золотисто-жёлтое семейство: девять цыплят. Окружила крыльями, огляделась: нет ли опасности? И расслабилась. А напрасно, потому что зоркий глаз уже наблюдал из глубины собачьего дома. Будка Роя стояла поодаль, и неудивительно, что порою пернатые теряли бдительность. Итак…
Вначале цыплята держались солнечной стайкой, затем осмелели и рассредоточились по двору. И никто не знал, в каком сладостном предвкушении сжался Рой, готовясь к решающему броску! Мгновение… Пулей он выскочил из убежища и с рычанием, напоминающим вой торнадо, вонзился в гущу цыплят. Мама-наседка взвизгнула диким голосом, детки разлетелись, и только один несчастным комочком остался сидеть, прижавшись к земле. Рой тявкнул, обрадовано открыл пасть, и все приготовились к сцене кровавой расправы.
Только пёс почему-то не спешил. Что-то остановило его. Может быть, то, что добыча сразу сдалась на милость победителя? Или недостаточно крупным показался желанный кусок? Неизвестно. Но он весь вдруг обмяк, сел, немного подумал и положил свой огромный нос рядом с малышом. Тот вжался в песок, и даже глазки прикрыл. «Ешь меня, – говорил он всем своим видом, – только быстрее. А то очень уж страшно…»
Что было потом? Рой окружил его лапами и тщательно обнюхал. Покрутил хвостом. Потерял интерес к охоте и направился в будку. А цыплёнок, освобождённый, поднялся на неверных от дрожи лапках и пошёл за ним…
У этой истории – особое продолжение. Каждое утро золотистый комочек бежал к будке огромного пса и начинал клевать из его миски. Остатки – всегда сладки! А особенно там, где позволено только ему! Рой не возражал. И даже когда цыплёнок подрос и превратился в стройного петушка, он ложился рядом и наблюдал за ним спокойно и доброжелательно. «Ешь, ешь, – говорил его взгляд, – другим нельзя, а тебе – можно».
Позаботься о ней, братишка
Печаль наплыла волной. Покрутила, помучила, а затем отступила. Герт поднялся и долго сидел, пытаясь вспомнить, о чём был сон и почему он оставил в нём такую грусть. Нет, не вспомнить…
Стряхнул с себя остатки ночной зыбкости и отправился варить кофе.
Чуть позже, когда он вышел на улицу, солнце растворило всё тяжелое,
