Катцер выпрямился. Сейчас он действительно восседал за столом, как Торквемада.
— На случай, если вы еще не поняли, о чем речь, господин Зееланд, я вам скажу: комиссар считает, что вы убили сестру Марион. В состоянии умопомешательства, если вы позволите так выразиться. Вы для него человек без мозга, человек, так сказать, с пустой головой. Ему не терпится сообщить прессе, что убийство в Гюнтерсбургском парке совершено сумасшедшим. Но мне, откровенно говоря, такое решение представляется упрощенным. Я убежден, что к вам уже давно вернулась память. Вы просто симулируете, и я, наконец, хотел бы понять зачем. Если вы мне это скажете, версия Келлермана лопнет. Мы должны доказать, что вы не умалишенный, понятно? Это ваш единственный шанс, потому что тогда будет отсутствовать мотив убийства. А мотив важнее всего. Важнее разорванного пальто и запятнанных кровью рук. В конце концов, вы же сами признались, что трогали труп, а потом как безумный прорывались через кусты. Тут вполне можно было потерять пару пуговиц.
Я смотрел на медленно крутящиеся кассеты. Если я заговорю, каждое мое слово будет безвозвратно поглощено узкой коричневой лентой. Но у меня не было другого выхода. Из двух зол пришлось выбирать меньшее.
— Дайте мне сигарету, — сказал я, — и велите, чтобы нам принесли кофе. Тогда вы все узнаете. Вы правы. Это действительно единственная возможность не оказаться запутанным в ваше проклятое убийство. — В тот момент я был твердо уверен, что Катцер ведет со мной честную игру.
Он выудил из стола Келлермана пачку «Астор» и заказал по телефону кофе. Потом на время выключил магнитофон, и мы молча курили. Когда принесли кофе, он снова нажал кнопку.
Я погрел над чашкой руки и отпил пару глотков, прежде чем заговорить:
— Все, собственно, началось с того, что погиб один мой друг. Он был пилот, как и я, и на фюзеляже наших машин был такой же крест, как на броши сестры Марион. В тот день, когда произошло несчастье, мы летели рядом, со сверхзвуковой скоростью. Вдруг я увидел, как его машина закачалась. А затем в моих наушниках раздался крик. Так кричит не человек, но охваченное смертельным страхом животное. Сразу вслед за этим его колымага скрылась с моих глаз. Позднее мы подъехали к месту катастрофы на «джипе». От машины мало что осталось. Его при ударе выбросило из кабины. Тогда меня это все почти не тронуло. Но по том, на похоронах, когда пастор толок воду в ступе и гремел салют под все эти команды «Приготовиться!» и «Огонь!» — вот тогда меня проняло по-настоящему. Я подумал: кто будет следующим, которого они опустят в могилу?
— Это мне понятно, — сказал Катцер. — В таких похоронах всегда есть что-то ужасное. Но когда лес рубят — щепки летят. Я тоже был солдатом. Три года России, доложу я вам… Вы ведь завербовались добровольно?
— Мне тогда было восемнадцать. Нам сулили славу и почести. Говорили о защите западной культуры и все такое. Что наши «старфайтеры» — летающие гробы, никто и не заикнулся.
— Аварии возможны всюду. Даже в гражданской авиации. Это профессиональный риск пилота.
— Одна-две аварии — да, но подряд семьдесят семь! Нет, почтеннейший, это куча лома. Американцы прозвали его «сладкой смертью» и уже в девятьсот шестидесятом сняли с вооружения. Но нам ведь непременно нужен самолет, к которому можно прицепить и атомную бомбу. «Старфайтер» первоначально был рассчитан только на ясную погоду, он без радара, без приборов для полетов ночью или в густом тумане. Но министерство обороны решило просто вмонтировать 17 центнеров[8] оснащения, полагая, что до Гёрлица, или Франкфурта-на-Одере, или Грейфсвальда этого хватит. Дальше все равно не долетит. 850 килограммов! Вы знаете, что это значит? Это все равно как если бы вы положили в байдарку мельничный жернов или заставили женщину на сносях участвовать в соревнованиях по прыжкам.
— Сколько вы уже служите в военно-воздушных силах? — лицемерно поинтересовался обер-ассистент.
— Восемь лет.
— Порядочный срок для беременной прыгуньи. — Он громко расхохотался, довольный собственным остроумием.
— Минутку! Вы, видно, считаете меня размазней? Вы думаете, я делаю из мухи слона. — Понемногу я стал распалиться. — Полгода назад разбилась моя машина, сударь! На высоте четырех тысяч метров она вдруг загорелась. Все длилось несколько секунд. Если бы катапультирующее устройство случайно не сработало, — а в шестидесяти случаях из ста оно не срабатывает — вы не имели бы сейчас удовольствия видеть меня… Я уже тогда сломался, но меня снова запрягли, потому что подготовка пилота обходится в миллион марок. Они должны себя окупить. Военщина не знает пощады даже по отношению к своим.
Теперь мне было все равно. Мне так или иначе была гарантирована зеленая жизнь за то, что я пытался надуть их. Дисциплинарные наказания, наряды, лишение увольнительных, да мало ли еще какие способы есть у них доконать человека. За все это я хотел заставить их разок послушать, что о них думаю. Я закурил еще одну из келлермановских сигарет и особенно громко, чтобы магнитофон сожрал каждое мое слово, произнес:
— Только потому, что агент фирмы, выпустившей эти дерьмовые машины, закадычный друг Франца Иозефа Штрауса и заграбастал на этом деле почти два миллиона долларов, я должен подыхать? Благодарю покорно! Я хочу жить, понятно? Вот потому я не сказал ни вам, ни доктору Молитору, что ко мне снова вернулась память. Это была своего рода самозащита. А теперь можете делать со мной что вам угодно.
Катцер своего достиг. Довольный, он откинулся на спинку стула и излил на меня весь сарказм, на какой был способен:
— Господин фельдфебель хочет жить и потому валяет дурака. Ему страшно, и он укладывается в постель, как школьник, который не выучил уроков. Хорошенький защитник отечества! Но дело не выгорело, мой милый. Мы оказались проворнее.
Да, дело не выгорело. Я должен был это признать. Однако Катцер еще не кончил.
— Сестра Марион знала, что вы симулируете, — ядовито сказал он. — Вы не смогли даже сохранить свой прекрасный план в тайне. Господин фельдфебель не только трус, но еще болтун. И поскольку Марион Венделин собиралась сегодня прийти ко мне в управление, вы вчера вечером убили ее. Вы боялись, что она проговорится. И чтобы не подвергать риску свой блестящий план, вы не остановились даже перед убийством. Разве не так это было, господин Зееланд?
За окном занималось утро. Если бы я ударом кулака разбил сейчас магнитофон, кассеты перестали бы крутиться. Но лента осталась бы. Даже разорви я ее на тысячу кусков, все можно было бы склеить. Комиссар Келлерман хотел сделать из меня идиота, сумасшедшего, совершившего убийство женщины. Это было бы неплохое объяснение. Но обер-ассистент перещеголял своего начальника. За каких-нибудь девяносто минут. Мастерский результат! И самым худшим было то, что любой суд этому поверил бы.
