Потом его привели в школу Святого Спасителя и представили миссис Робсон — сухой и очень строгой англичанке. Она лишь посмотрела на своего будущего ученика сквозь большие очки, и малыш испуганно затих.
Через полгода Евгений уже довольно сносно говорил по-английски. Он учился в Габероне до девяти лет. Программу первых двух классов осилил с помощью отца и, приехав в Москву, поступил сразу в третий класс школы, где преподавание велось на английском языке. Но чтобы мальчик свой английский совершенствовал, было решено отправлять его на каникулы к отцу, в Богану.
Первые два года Евгений жил под присмотром бабушки. Ему не нравился московский климат — особенно осень, когда холодные дожди вдруг начинали день за днем поливать землю, а деревья обнажались, их черные ветви тянулись к небу, как чьи-то изломанные руки. Зимой было чуть получше, но мальчик все же скучал по вечной зелени, по теплой желтой лагуне.
Родители присылали ему яркие марки, черных божков, фотографии. Приходили от них интересные письма: отец писал о небольших и веселых приключениях, об удивительных встречах в африканском буше. Он был знаком с местными охотниками и колдунами, вождями племен и сказителями. И Мальчик читал его письма, словно увлекательнейшие рассказы.
Часто в конверте оказывался и листок с русскими предложениями, написанными на английский лад: прямые, без наклона буквы, подлежащее непременно перед сказуемым. Это писала Елена — с нею мальчик подружился буквально с первого же дня учебы в школе Святого Спасителя: миссис Робсон считала, что такая дружба поможет ему скорее научиться говорить по-английски.
На третий год бабушка заболела. Маме пришлось срочно вернуться в Москву. Мальчик часто слышал, как она говорила бабушке, что ей надоело сидеть в Богане без дела, терять стаж и знания архитектора. Она осталась в Москве.
С тех пор и пошло: мать договаривалась, чтобы Евгения отпускали из школы еще в апреле. Его сажали в самолет, и через несколько часов в аэропорту Габерона его встречал отец. В октябре же они возвращались в Москву вместе: отец любил осень и старался захватить хоть немножко зимы.
Он не любил жаркую влажность боганского климата.
Каноэ одно за другим с легким шорохом уткнулись в песок. Майор Хор выпрыгнул первым. Десантники знали, что делать: их было почти три десятка, прекрасно вооруженных, хорошо обученных.
Трое осталось у лодок, остальные быстро рассыпались цепью по берегу — под самым парапетом, отделявшим территорию виллы от лагуны.
— Знаешь это место, сынок? — спросил Хор Майка. Они лежали рядом, с автоматами наизготовку, и Хор собирался передать на десантные суда, что высадка началась.
— Это один из домов моего отца, — тихо сказал Майк.
— Ого!
Майор Хор посмотрел на него с любопытством.
— А кто же здесь живет?
— Не знаю, раньше жили мои друзья, а теперь…
— Во всяком случае, постараемся, чтобы собственность твоего батюшки не пострадала, — деловито заметил майор.
И опять что-то покоробило Майка в тоне майора. Этот немец (в лагере говорили, что майор немец и воевал в России) чем-то определенно ему не нравился.
— Эй, кто там? Ко мне! — чуть слышно приказал майор в темноту. Послышался шорох, скрип песка. К ним подполз один из десантников.
— Слушаю, сэр!
Это был Аде.
— Разведай, что в доме, да поосторожней. Передай остальным — оцепить виллу и ждать сигнала.
— Слушаю, сэр!
Даже растянувшись на песке, Аде попытался было козырнуть и щелкнуть каблуками.
Майору это нравилось. Он и в лагере отмечал Аде за его исполнительность и старание. Именно по представлению Хора Аде получил нашивки сержанта колониальных частей португальской армии.
Вернулся он минут через десять. Ему удалось подслушать разговор сторожей. В доме живут белые. Сейчас садятся ужинать, но ожидают, что приедет Мануэль Гвено.
— Министр? — обрадованно удивился Хор.
Майк подтвердил: да, министр экономики.
Хор даже потер руки от удовольствия и зябко передернулся. В редкие минуты, когда он волновался, его вдруг охватывал озноб — это осталось на память о снегах России.
— Отлично! Крупная птица попадет нам в руки! Он слегка толкнул Майка в бок.
— Кстати, именно благодаря его стараниям ваш батюшка лишился плантаций в эхом райском уголке.
Мануэль Гвено. Кулаки Майка сжались. Отец часто произносил это имя со сдержанной ненавистью. И Майку этот человек представлялся гориллообразным животным с тяжелыми руками, низким лбом и тупым взглядом. Майк не знал, что он сделал бы с Гвено, если бы встретил его. Убил бы? Пожалуй, нет.
Майк убивал в своей жизни, но только животных. Да и отец вряд ли одобрил бы его. Нет, пусть черной работой занимаются черные, такие, как Аде. Это Майк усвоил твердо.
Хор обернулся к Майку.
— Дай бог, чтобы нам и дальше так везло, сынок!
Везло? Майк промолчал, но на душе у него вдруг стало нелегко: а что, если Мангакисы живут здесь и сейчас? Нет, этого не должно быть. Ему стало страшно за то, что может произойти на этой вилле, окруженной со всех сторон головорезами Хора.
Он пытался представить, как может выглядеть Елена сейчас Ведь тогда, пять лет назад, он был по-мальчишески влюблен в нее и из-за этого временами ненавидел своего друга Джина, которого вся школа считала избранником Елены Мангакис.
Она была длинношеей, нескладной, голенастой девчонкой с коротко стриженными — под мальчишку — волосами. Колени были вечно сбиты, распахнутый ворот ковбойки, верхних пуговиц у которой, как правило, не хватало, позволял видеть торчащие ключицы.
Хозяйство Мангакисов вела толстая и добродушная африканка — «мама Иду», как звала ее Елена.
Мама Иду давно уже отчаялась добиться от Елены, чтобы та вела себя, как полагается вести «белой леди». И лишь одно средство могло заставить девочку сидеть спокойно — рассказы мамы Иду о колдовских обрядах джу-джу, о тайном обществе Леопарда, наводящего на всех по ночам ужас. Иду рассказывала о боге Тандо, покровителе страны, который в старые времена превращался в мальчика и давал врагам захватить себя в плен. Потом, оказавшись на чужбине, он опустошал страну врагов ужасными болезнями. Шепотом повествовала мама Иду об очень толстой и злой Катарвири, жене доброго Тандо. Катарвири — покровительница крокодилов, злой дух воды. Имя ее стараются не произносить, а если говорят о ней, то зовут Матерью Воды, «мамми Уота».
Большие серые глаза Елены становились еще больше, она хмурилась, слушая рассказы мамы Иду. Губы ее сжимались, и ноздри прямого, прямо-таки классической формы носика трепетали от возбуждения. Да и что скрывать, рассказы мамы Иду захватывали и мальчишек — Майка и Евгения.
