Мне тогда подумалось: «А если Дердеш готовит западню для меня? Если на встречу придет не он, а джельдет Осман-Савай? Или оба вместе?»
Абдулла между тем продолжал:
— Зачем вам с ним встречаться, Дердеш-ака? Не надо. Нас трое молодых. Ваши сыновья да я. И мать моя и жена ваша, мы все хотим с вами жить. Заберите нас в Кашгарию. Вы там живете, и мы станем там жить.
Столкнул меня дядя с колен: «Я одиннадцать лет с волками живу! Ты тоже волком хочешь стать? Сумасшедший ты? Ты здесь человеком стал, тебя Советская власть учит. Ты работу имеешь, а хочешь зверем быть? Басмачи грабят и головы рубят, так ты тоже хочешь бандитом стать? Пусть сам я пальцем никого не трогал, в набеги не ходил, коней ковал, оружие чинил, а они им убивали. Думаешь, я своих сыновей волками хочу видеть?»
— Так ли он говорил Абдулла? — спросил я.
— Так, джолдош Абдылда. Слово в слово.
— Он первым попросил встречи со мной?
— Первым, джолдош Абдылда.
Это мне не понравилось, насторожило. Уж не исмаилит ли Дердеш, подумал я. Есть такая секта мусульманская. Исмаилиты были самыми коварными врагами Советской власти в то время. Не существовало невыполнимого приказа для исмаилита, даже если бы ему понадобилось собственными руками убить своего сына. Больше того, чтоб скрываться и быть полезным секте, мюрид, ну это подчиненный, послушник, мог как бы перейти в любую иную веру, выгодную ему или его старцу-пиру. «Мюрид в руках пира подобен трупу в руках обмывателя трупов».
Воспользовавшись тем, что рассказчик умолк, я спросил:
— И вы, несмотря ни на что, пошли на эту встречу? Или дело обернулось по-другому?
Исабаев ответил мне не сразу. Он неторопливо смаковал свежий чай, тонкий аромат которого наполнял гостиничный номер.
Но нетерпение мое было велико, я повторил вопрос:
— Вы, зная о возможной ловушке, все-таки пошли на свидание с Дердеш-мергеном?
— Нельзя подняться, если не упал; нельзя победить в себе страх, не испытав его. Конечно, я пошел на свидание с Дердеш-мергеном. Я выполнял приказ. И мое сердце приказывало мне то же, — сказал Исабаев. — Вряд ли дурной человек стал бы ждать двадцать три дня встречи с детьми.
Однако как бы иначе он выманил меня? Конечно, не прошли мимо ушей курбаши сведения — при встрече со мной погиб его старший сын! Уже одного этого достаточно для мести, чтоб голову мою выбросили из мешка к ногам Джаныбека. А сколько джигитов недосчитывалось в его банде после каждой схватки с моими добротрядцами! Сколько раз сам курбаши едва уносил ноги от нас! Возможно, я пойду на свидание с существом, у которого холодное сердце змеи. Не поэтому ли с ним явился сюда Осман-Савай?
«Не слишком ли много я думаю об опасности?» — спросил я сам себя.
Абдулле же сказал:
— Встречусь с Дердешем. Место пусть он сам назначит.
Мне понадобилось снова съездить в окружной центр Ош.
Начальство подумало, посовещалось и решило: главное — переход Дердеша и обнаружение сокровищницы. Мне приказали действовать по обстановке.
Снова я увиделся с Абдуллой. Парнишка сказал, что Дердеш-мерген будет ждать меня в час ночи в ущелье, около того же камня, у караташа.
Знал я это место и камень знал. Он торчит у берега ручья. Узкое ущелье там расширяется, и издали можно приметить человека. Правда, до восхода луны в час ночи еще много времени оставалось, и как увидеть сидящего в тени человека — мне было непонятно. Однако мерген есть мерген — великий охотник, он увидит меня первым и, конечно, проследит заранее, чтоб не попасть в западню.
Вместе с Абдуллой в магазине «Памирстроя» мы купили мяса, сахару, конфет, печенья, и я попросил передать женщинам, чтоб они хорошо подготовились к встрече гостя.
От юрты, где жила семья Дердеш-мергена, до караташа километров пять. Проехав последний патруль, я оставил коня у юрты и пошел по ущелью вдоль ручья. Шел в темноте, не скрываясь, даже изредка особо сильно хрустя сапогами по камням.
Звезд не было, земли не видать, на память двигался: сотый раз, считай, тропку эту проходил.
Вышел к караташу точно. Но, наверное, все-таки волновался и добрался быстрее. Сел я на корточки около камня. Маузер на всякий случай в рукаве шинели спрятал: не испарились же мои подозрения о басмаческом коварстве.
Тихо, так тихо вокруг, будто я один на всем свете. Дыхание свое слышу. Да, обтекая какой-то камушек, вода позванивает тонко. Долго сидел, так долго, что в темноте стал видеть — светлеет полоска ручья. Бывает такое особо мрачными ночами.
Потом словно бы посветлело чуть-чуть. Приметил я склоны ущелья, точно стены, высокие и плоские, взмывающие ввысь. И что-то черное, чернее склонов, и огромное то ли скатывается бесшумно, то ли спускается ко мне. Черное — это крупнее, чем камень-караташ, самый крупный среди камней, к ручью подкатилось. И на фоне светлеющей в ночи воды увидел я — перешагнул кто-то ручей. Человек, значит. Только такого огромного мне еще не приходилось встречать.
Поднялся я с корточек. Жду...
Громадина прямо ко мне идет. Значит, видит.
Подошел словно при свете дня. Обнял меня. Я рядом с ним, ну, ребенок пяти лет! Рук у меня не хватило, чтоб обхватить его за пояс.
«Ну, — подумал, — такой громадине и быка яка до границы дотащить ничего не стоит!»
— Спасибо, сынок, что пришел, — прогудел Дердеш. — Храбрый парень, не побоялся ночью к басмачу прийти. Ты веришь мне... — Нагнулся, поцеловал. — Ты как брат ко мне пришел, как сын.
Стыдно мне стало за маузер. Да уж никуда его не денешь.
— Садитесь, — говорю, — Дердеш-ака.
Присел он на этот самый камень-караташ, а я стою около — голова моя на уровне его груди.
— Вот зачем, сынок, я попросил тебя прийти ко мне. Хочу задать три вопроса. Ответь. Потом расстреляй меня.
— Как это — «расстреляй»? — обиделся я, но понял, что маузер в моем рукаве он почувствовал. — Я пришел не убивать вас, Дердеш-ака, а поговорить по-хорошему. Идите домой, к жене, воспитывайте детей. Работайте, как и работали раньше. Вы же бедняк. Вас насильно увезли в Кашгарию.
— Никто меня не может простить. Ни шариат не простит, ни советский закон. Ни шариат, ни закон, — Дердеш говорил негромко, глухо, но мне казалось, все ущелье, все урочище долины наполнял его скорбный голос. — Ни шариат, ни закон. Нет мне прощения у людей. Одиннадцать лет я служил басмачам. Они убивали, грабили и жгли. Я пальцем не касался их жертв, но и не тронул ни единого басмача. Все видел и ничему не помешал... Кому скажу, что сердце во мне кровью обливалось, когда другие сердца мертвы?
— Есть такой закон, Дердеш-ака. Это советский закон. Разве ты виноват, что тебя украли?
— Я должен был умереть.
