Морщинистое, с реденькой бородкой лицо деда Агдыра постепенно расплылось и исчезло в дыму костра. Только остались и обжигают каленым железом Оськино сердце последние слова деда Агдыра: «Отберут… обманут… голышом пустят по тайге… Сдохнешь…»
Самагир вдруг словно взбесился: вскочил на колоду, выпалил в звездное небо и заревел раненым зверем.
— Сука ты, царь! Зачем отобрал Малютку-Марикан? Кто отдаст мне мою Малютку-Марикан?! Кто?! Скажи, кто?!
Оська вроде совсем ума рехнулся, долго не мог очухаться. Наконец огляделся кругом, прищемил ногтями ухо. Больно. «Значит, еще живу на грешной земле, реву с горя голодным медведем». Взглянул на небо.
— Скоро родится новый день, — сказал Оська вслух. Подвесил огонь и подвинул на тагане котел с чаем. Настрогал сырого мяса, поел сочной строганины, приободрился. «Ничего, промну себе Новую Тропу. Промну. И жена будет и дети будут. Будет жизнь… И буду я хозяином новой тайги».
— Слышь, господин огонь, разве тунгус не ладно думает? — подкармливая костер толстыми поленьями, спрашивает Оська.
«Сколько же людей на этой гриве? — подумал он. — Уйти так, — скажут, что спужался сосунка».
Самагир старательно прочистил ружье. Зарядил самодельными пулями пустые гильзы.
— Спытают, сволочи, Антохино ружье. Узнают черные мыши, как оно бьет! — грозился Самагир.
Спрятав понягу и лыжи в задымленной пещере, Оська отправился к месту вчерашней встречи.
Саженей через двести он увидел соктоя. Зверь сделал огромный прыжок и скрылся в кедраче.
— Злой дух гонял тебя ночью… Зачем меня пужал! — ругает Оська оленя.
Самагир идет своим вчерашним следом. Ствол берданки хищно смотрит вперед. Снова, как и вчера, заныло сердце.
— Это от безлюдья. Ищи, волк, стаю… Худо одному, — говорит себе Оська.
Потянуло к гриве, где курчавился дымок. Там люди. По ближней поляне разбрелись коровы, которых сгонял на водопой вчерашний пастушонок.
Оська зорко огляделся кругом и начал осторожно подкрадываться к пастушку. Присмотрелся.
«То верно, что бурятенок, лет пятнадцать ему», — заключил Оська.
Овчинная шуба покрыта синей китайской делембой[1]. Пестрый кушак с охотничьим ножом. Через плечо перекинута обрезанная винтовка-пятизарядка.
«Грозно оборужён. Попробуй такого взять на испуг, ничего не выйдет: пристрелит», — подумал Самагир.
Напоив скотину, пастушок погнал стадо к скрытому в сосняке жилью.
— Шамана не надо, гадать нечего, все и так понятно: здесь живут худые люди… Схоронились от мира, оборужены добрыми винтовками, — шепчет Оська.
Он снова взглянул на пастушка: «Отправить бы тебя в землю предков, чтоб не палил в каждого прохожего».
Вспомнил вчерашнее. Обозлился. Стал целиться.
— Уж пугну его, — бормочет Самагир, — а на выстрел выскочат мужики. С теми будет разговор мужской. Однако ладно будет.
Оська снова вскинул винтовку: «Надо так выстрелить, чтоб пуля сбила красную кисточку с островерхой шапки пастушонка. Пусть знают, каков стрелок Оська Самагир».
Но тут как назло на того паренька навалилось веселье, он начал прыгать вокруг белого бычка, толкать его плечом.
Оська с досады плюнул, прислонил к дереву ружье и закурил трубку. А когда снова взглянул в сторону луга, его лицо расплылось в улыбке. По лугу, брыкаясь, носился бычок и изо всех сил старался сбросить седока.
На душе потеплело. Оська вспомнил свое детство. Вот так же и он играл с бычками, скакал на них. «То было давно… Пастушил у купца Синицына, — вспомнил он. — Строгий был хозяин. Ух!»
…Лет десять было тогда ему. Увез его к себе купец Синицын, обещал обучить грамоте. За год до того Оськин отец попал под обвал, и пришлось Оське жить у дядя Кенки. Дяде-то было на руку отпустить Оську. Пять голодных ртов в чуме. Останется четыре. Все легче. Обучится Оська грамоте или нет, лишь бы в брюхе у парня было не пусто.
Русским языком Оська овладел быстро. Было у кого учиться. Оська жил в одном доме с купеческими кучерами, кухарками. С раннего утра до вечерних сумерек горластые бабы кричали ему: «Эй, наколи дров!», «Эй, притащи воды!», «Вынеси помои!» Мужики научили парнишку побойчее отвечать кухаркам. И после хохотали… А вот одолеть грамоту Оська никак не смог. Купец дал было ему букварь, тетрадку и карандаш, даже наказал приказчику Ромке Серому обучить тунгусенка грамоте. По вечерам Оська усаживался за сырой, пахнущий рыбными отходами стол и-весь вечер повторял одно и то же: «а-а-а-а…» или «б-б-б-б…»
Оська бубнил по букварю, а Ромка дулся с мужиками в карты.
Разве такую муку стерпишь? Оська поплелся к купцу, сунул ему растрепанный букварь, сказал: «Оське книга ничего не баит. Все молчит и молчит. А пошто так? Однако голова у меня плохая. Верно Ромка болтает: тунгусу грамота во вред. Глаза, говорит, пропадут, ноги ленивы будут, как станешь соболя промышлять? Верно, нам грамота во вред…»
Синицыну язык тунгусский, что родной. Переводчика не надо. Он громко и долго хохотал и все повторял: «Вот дурак, а? Тунгусу, говорит, грамота во вред». Посмотрел на Оську веселыми хмельными глазами и сказал: «Летом будешь пасти телят, а зимой возить сено. Харчами не обижу».
Пять лет пас Оська купчине скот. В лютые морозы возил сено. Теплую одежду купец не давал. «Без одежи жарко будет. Покидаешь вилами сено на воз, распаришься!»
Чтоб не околеть на морозе, Оська бегал вокруг обоза. Потом приехал дядя Кенка. Пощупал у Оськи руки, ноги. Одобрительно крякнул: «Понягу, однако, как ездовой олень, попрешь. Надо купцу кланяться, подарок тащить надо: шибко кормил тебя, силы много давал. Теперь пойдем соболя промышлять».
Недолго они промышляли соболя. Дядя Кенка подчинился царскому указу, со слезами покинул Малютку-Марикан, перекочевал на Томпу-реку. А Оська ушел на «Тропу Волка», стал хищничать…
Развоспоминался Оська, а пастушонок той порой скрылся со своим скотом на гриве, где все еще курчавился дымок, так манивший Оську, что у него от тоски по людям заныло сердце.
Оська любил посидеть за чашкой чая или тарасуна, потолковать по-бурятски, у него друзья в каждом улусе, по всей Баргузинской долине, а здешние на бурят не походят: пулей встречают прохожего, разве это бурятское гостеприимство?
— Погодите ужо! — вслух пригрозил Оська и потряс берданкой.
«Сначала обойду вокруг, узнаю, сколько мужиков ходит на промысел. Потом подойду к их юртам, — решил Оська и начал обходить большую поляну. — Видать, на зиму сено не готовят… Ветошь до колен. Только и жить здесь скотоводу. Богатая долина. И скот держи и охоться. Эвон, сколько звериных следов».
