Когда вечером того же дня я зажег свечу и вошел к себе в комнату, чтобы лечь спать, передо мной сидел отец собственной персоной!
Отец Гека. — Нежный родитель. — Перемена.
Я притворил за собой дверь и обернулся: это он! Я не ошибся. Прежде, бывало, я всегда боялся его, так он меня колотил. И теперь, в первую минуту, я было испугался, от неожиданности у меня даже дух захватило, но тотчас же я одумался и сообразил, что это пустяки — трусить нечего.
Отцу было лет пятьдесят, а на вид еще больше. Волосы у него были длинные, нечесаные и висели космами; из-под них сверкали блестящие глаза. Волосы были черные как смоль, без малейшей проседи, так же как и длинная, всклокоченная борода. В лице ни кровинки — оно было мертвенно-бледное, и не такого оттенка, как у других людей, а какое-то беловато-зеленое, так что смотреть жутко, словно древесная лягушка или рыбье брюхо. По части костюма — одни лохмотья. Он сидел, положив согнутую ногу на колено; один сапог был продран и оттуда торчали два пальца. Шляпа его лежала на полу, старая, касторовая мятая шляпа с продавленным верхом.
Я стоял и смотрел на него; он тоже не спускал с меня глаз, слегка покачиваясь на стуле. Я поставил свечу на стол. Вижу, окно не заперто — вероятно, он забрался сюда по навесу. Он оглядел меня с ног до головы. Наконец заговорил:
— Ишь ты, франт какой — любо-дорого смотреть! Небось воображаешь себя невесть какой важной птицей?
— Может быть, да, может быть, нет, — говорю я.
— Ты у меня смотри, нос не задирай. Вижу, много ты забрал себе в голову дури, пока меня не было. Погоди, я из тебя спесь повытрясу! Говорят, ты нынче ученый стал, читать, писать обучился. Небось думаешь, что умнее отца сделался, потому что отец неграмотный. Постой, я с тебя сшибу форс-то. Кто тебе позволил такие глупости забирать себе в голову, а? Кто?
— Это все вдова, она меня научила…
— Вдова?.. А кто просил вдову совать нос не в свое дело?
— Никто не просил.
— То-то и есть, я научу ее, как соваться куда не следует. Смотри ты у меня, парень, брось эту школу, слышишь? Я покажу им, как воспитывать мальчишку, чтоб он стал умнее отца родного! Только попадись мне под руку, если опять будешь таскаться в эту школу, слышал? Мать твоя ни читать, ни писать не умела до самой смерти. Никто в роду у нас не знал грамоты до гробовой доски. Вот и я не умею; а ты вон кичишься, важничаешь. Я этого не потерплю ни за что, слышишь?.. Постой, дайка мне послушать, как ты читаешь.
Я вынул книжку и стал читать про генерала Вашингтона и про войну. Не успел я прочесть и нескольких слов, как он выхватил у меня книжку и швырнул ее в угол.
— Это правда. Ты умеешь читать. До сих пор я в этом немножко сомневался. Смотри ты у меня, парень, перестань важничать! Я этого не выношу, А то прямо сцапаю тебя в твоей школе и отдую. Хорош сынок!
Он вдруг заметил у меня картинку, размалеванную синей и желтой краской, с изображением стада коров и маленького пастуха.
— Это еще что такое?
— Мне дали это в награду за то, что я хорошо выучил урок. Он разорвал картинку в клочки.
— Вот погоди, от меня получишь кое-что почище — плетку! Вишь какой надушенный щеголь! Смотрите-ка — и постель, и простыни, и зеркало, и коврик на полу, а отцу родному приходится валяться со свиньями в хлеву. Почтительный сынок! Ну, уж собью же я с тебя спесь, ей-ей! В самом деле, заважничал парень! Конца нет разным затеям. Да, говорят, ты у нас богач! Что ж, и это правда?
— Врут — и больше ничего.
— Послушай, ты у меня держи ухо востро! Я ведь все понимаю, ты мне не морочь голову! Я пробыл в городе уже два дня, и отовсюду только и слышу о твоем богатстве. Завтра же принеси сюда эти деньги, мне они нужны!
— Нет у меня никаких денег.
— Врешь, твои капиталы у судьи Тэчера, достань их, мне они необходимы.
— Право же, нет у меня денег, уверяю вас. Спросите у судьи Тэчера, он вам скажет.
— Ладно, спрошу; я заставлю его раскошелиться. Ну а сколько у тебя в кармане? Подавай сюда!
— У меня всего один доллар, да он мне самому нужен, чтобы…
— Мне плевать, на что он тебе нужен, выкладывай-ка его сюда.
Он взял монету, прикусил, чтобы проверить, не фальшивая ли она; потом объявил, что идет в город купить водки — целый день капли в рот не брал.
Выбравшись на крышу навеса, он еще раз просунул голову в окно и все бранил меня, зачем я заважничал и хочу быть ученее его. Я думал, что он уже ушел, вдруг опять показалась его голова: он грозил, что будет караулить — и чуть только я покажу нос в школу, он здорово отдерет меня, если я не брошу этой блажи.
На другой день он напился пьяным, пошел к судье Тэчеру и долго приставал к нему: все старался выманить деньги, но ему не удалось; тогда он поклялся, что доведет дело до суда.
Мистер Тэчер и вдова Дуглас сами подали в суд, прося, чтобы меня отняли у отца и назначили кого-нибудь из них моим опекуном; но судья, к которому они обратились, был недавно назначен и еще не знал моего старика, он и сказал, что суд не вправе вмешиваться и разрушать семью; не следует, дескать, отнимать ребенка у отца. Итак, судья Тэчер и вдова должны были отказаться от своей затеи.
Это очень понравилось моему старику. Он объявил, что будет стегать меня кнутом, пока я совсем не почернею и не посинею, если не достану ему денег. Я занял три доллара у судьи Тэчера; отец взял деньги, напился пьяным, куролесил, бранился, буянил по всему городу до полуночи, покуда его не заперли в кутузку; на другой день его повели в суд, потом опять заперли на целую неделю. Но он говорил, что ему все равно — он волен распоряжаться своим сыном и задаст ему трепку!
Когда отца выпустили из заключения, новый судья взялся сделать из него человека. Он позвал его к себе в дом, одел чисто и прилично, сажал за свой стол к обеду, завтраку и ужину, словом, носился с ним, как с малым ребенком. После ужина судья толковал ему о трезвости и о всякой всячине, да так чувствительно, что старик расплакался, признаваясь, что был дураком и сгубил свою жизнь; зато уж теперь он начнет все сызнова, никто уж не будет стыдиться его, пусть только судья поможет ему и окажет покровительство. Судья воскликнул, что готов обнять старика за такие слова; он даже прослезился от умиления, жена его тоже заплакала. Отец уверял, что он всегда был человеком непонятым; судья отвечал, что вполне этому верит.
— Человеку дороже всего симпатия, — заметил старик
— Вот это верно, — согласился судья, и опять все прослезились.
Вечером, когда уже собирались ложиться спать, мой старик встал, протянул руку и сказал:
— Вот смотрите, леди и джентльмены, возьмите, пожмите эту руку. Еще недавно это была рука бессовестного скота, но теперь не то! Теперь это рука человека, начинающего новую жизнь, — вот умереть мне на месте, если я вернусь на прежний путь! Заметьте эти слова, не забудьте, что я произнес их. Теперь это честная рука, пожмите ее, не бойтесь!
