Через семь дней Петен запросил перемирия. Оно было подписано в том же самом Компьенском лесу в специально привезенном сюда по распоряжению Гитлера салон-вагоне маршала Фоша, в котором совершалась церемония подписания перемирия в 1918 году.
* * *
Веяло теплом. С аэродрома в Ле-Бурже Пауль Пихт, прилетевший с генералом Удетом на парад по случаю победы над Францией, сразу же поехал в центр Парижа. Он оставил машину на набережной Сены рядом со знаменитой Эйфелевой башней. В Париже он был всего один раз вскоре после войны в Испании. Но он так много знал об этом городе, что все казалось давно знакомым: и бесчисленные кафе, где беспечные и шумные французы проводили время за чашкой кафе или бутылкой дешевого кислого вина, и развесистые каштаны, посаженные вдоль широких тротуаров, и запах миндаля, и заводик великого авиатора Блерио на берегу Сены, и громадное подземелье Пантеона, освещенное голубым светом, с могилами Вольтера и Руссо, Робеспьера и Жореса, и мрачная тюрьма Консьержери, видевшая смерть Людовика и Марии-Антуанетты, и собор Парижской богоматери с химерами, которые зло и печально смотрели с высоты на плотно текущую толпу.
Пихт всмотрелся в мелькающие лица. Нет, парижане остались парижанами. Война как будто прошла мимо них. Он вступил на подъемник и приказал служителю поднять его наверх. Когда он сошел с лифта на балкон, венчающий Эйфелеву башню, он услышал вой высотных ветров. Парижское небо словно сердилось на чужаков из воинственной северной страны. Башня раскачивалась. Город и далекие окраины казались зыбкими, неустойчивыми, как и пол под ногами, исшарканный миллионами ног.
На верхний балкон башни поднялась группа офицеров. Среди них Пихт увидел Коссовски и начальника отдела в «Форшунгсамте» Эвальда фон Регенбаха.
— Я не замечаю в вашем обществе всемогущего шефа, — пожимая руку, проговорил Регенбах.
— Он уехал с Мильхом в штаб-квартиру фюрера.
— Разве фюрер уже в Париже?
— Нет, но его ждут с часу на час.
— Кстати, Пауль, — вмешался Коссовски. — Ты не видел Вайдемана? Он тоже будет на параде, и Зейц, кстати.
— Вот уж действительно собираются старые друзья, — улыбнулся Пихт.
— Ты где остановился?
— В «Тюдоре».
— Вот как? Там же и мы остановились, и Вайдеман, и Зейц…
В небе послышался гул моторов. Над Парижем в сопровождении «мессершмиттов» пролетел трехмоторный «юнкере». Он заложил вираж, сделал круг, словно накинув петлю на шумный и беспечный город. Это летел Гитлер
* * *
Увидевшись на параде в честь победы над Францией, они договорились встретиться вечером в «Карусели». В этом фешенебельном кабаке немецкие офицеры чувствовали себя довольно уютно. Чужих туда не пускали. Скандалов не было. Вайдеман уже неделю жил Парижем, и в «Карусели» его знали все, и он знал всех. Пихт только накануне парада прилетал с Удетом в «столицу мира», но привык к «Карусели» в прежний, довоенный свой наезд. И Вайдеман и Пихт обрадовались встрече. В последние до отказа заполненные войной месяцы (что ни месяц, то новая война) им было не до переписки. На письмо Пихта, полученное в Голландии, Вайдеман так и не собрался ответить.
— Что-то тогда стряслось, Пауль. Какая-то малоприятная история. — На огромном лбу Вайдемана собрались тремя рядами окопов морщины.
— Да брось ты вспоминать! Не все ли равно. Ну, закрутился с какой-нибудь прекрасной цветочницей. Выпьем, Альберт, за тюльпаны Голландии! За желтые тюльпаны Голландии! — Пихт уже был заметно навеселе.
— Нет, Пауль, подожди. Я вспомнил! Это были не тюльпаны — красные маки. Целое поле красных маков. И оттуда стреляли.
— Война, — лаконично заметил Пихт.
— Нет, не война, Пауль. На войне стреляют люди. А стреляли не люди. Красные маки. Там больше никого не было. Мы прочесали все поле, Пауль. Стреляли красные маки!
— Выпьем за красные маки!
— Подожди, Пауль. Они ранили генерала Штудента. В голову. Он чудом остался жив. И я чудом остался жив. Я стоял от него в шаге, Клемп стоял дальше, и его убили.
— Выпьем за Клемпа! Зря убили Клемпа! Дурак он был, твой Клемп. Ему бы жить и жить.
— Пауль, ты знаешь меня. Я не боюсь смерти. Я ее навидался. Но я не хочу такой смерти. Пуля неизвестно от кого. Чужая пуля. Не в меня посланная. Может, я просто устал, Пауль? Третья кампания за год. — Вайдеман наклонился к Пихту, стараясь поймать выражение его стеклянно-голубых глаз, но тот смотрел на сцену, на кривляющегося перед микрофоном шансонье. Подергивая тощими ногами, он пел по-французски немецкую солдатскую песню.
— Слушай меня, Пауль. Ты писал, что Зейц теперь служит в Аугсбурге у Мессершмитта?
— Именно в Аугсбурге. Но не у Мессершмитта. У Гиммлера. Он же его человек в люфтваффе. Он отвечает за секретность работ. А на черта тебе сдался Зейц?
— Не кажется ли тебе, что я прирожденный летчик-испытатель? — спросил Вайдеман.
Пихт отвернулся от сцены, заинтересованно поглядел на Вайдемана.
— Ай, Альберт, какой позор! Тебе захотелось в тыл. Поздравляю! Впрочем, полигон тоже не сахар, и хорошие летчики там нужны… Но Зейц тебе не поможет. Мессершмитт его не очень жалует.
— Значит, пустое дело?
— С Зейцем — пустое. Но почему бы тебе не попросить об этой маленькой услуге своего старого друга Пихта? Пихт не такая уж пешка в Берлине!
— Пауль!
— Заказывай шампанское и считай, что с фронтом покончено. Завтра я познакомлю тебя с Удетом, и пиши рапорт о переводе. Я сам отвезу тебя в Аугсбург. Только допьем сначала, старый дезертир!
Вайдемана передернуло:
— Если ты считаешь…
— Выпьем за настоящее дело! За настоящую войну, черт возьми!
— Слушай, Пауль, а тогда, в Испании, ты знал, что Зейц работает на гестапо?
— И в мыслях не держал.
— Вот и я тоже. Ловкий же он парень…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Прекрасная Элеонора и Рюбецаль
Рабочий день гауптштурмфюрера Зейца начинался с разбора почты. Самому Зейцу мало кто писал: родных не осталось, берлинские приятели не вспоминали о нем… Два мешка писем и бандеролей приносил ежедневно одноглазый солдат из военной цензуры. Осуществляя негласный надзор за душами служащих Мессершмитта, Зейц был в курсе многих глубоко интимных дел жителей Аугсбурга. По утрам он подыскивал себе невесту. Просмотр корреспонденции аугсбургских девиц заметно сузил круг претендентов. Все чаще его внимание задерживалось на письмах Элеоноры Зандлер.
Дочь профессора вела исключительно деловую переписку: обменивалась опытом с активистками Союза немецких женщин. Среди ее корреспонденток была сама фрау Шольц Клинк, первая женщина новой Германии. Из писем явствовало, что фрейлейн Элеонора готовит себя в образцовые подруги истинного рыцаря Третьего рейха.
