отщипнул приличный кусок от пряника и уже размахнулся, чтобы закинуть его внутрь себя, я вспомнил, что бумажка-расписание лежит, придавленная кондитерским шедевром. Я выгреб её со дна портфеля, мятую, как невеста после первой брачной ночи. Прочитав заново редакционный приказ, я в прямом смысле слова схватился за голову. Пряник затрещал, распался на детали и сильно засорил палубу. Я подошвой удалил развалины пряника в великую реку Волгу и внутренне взвыл.
Потому как из Городца мне было рядом почти, раз плюнуть – съездить хоть на попутке в село Сёмино, потом чуть-чуть подальше – в город Семенов. Проще говоря – в Хохлому. Сама деревня Хохлома, от которой и пошел бренд хохломской мне не нужна была. Там ложки делали и расписывали пару веков назад. А потом Хохлома стала просто местом продаж. А делалось всё, от баклушей до росписи великой, признанной всем миром неповторимой, шедевральной и уникальной, в маленьком селе Сёмино, да ещё в городе Семенове, тоже маленьком. В котором, кстати, был ещё и музей творений великих хохломских мастеров-деревянщиков и художников.
А я плыл, нет, не плыл, а если правильно говорить, «шел» уже километров пять, удаляясь от Городца и от шанса исполнить честно редакционный приказ.
Я забил пряники обратно, придавил портфель к рейкам кресла и пошел искать капитана «ракеты». Он сидел в маленьком камбузе и ел яичницу с котлетой. Моё появление на аппетите не отразилось. Он дожевал всё до последней крошки, вытер руки и рот белой салфеткой и только очистившись от следов скромного ужина спросил лаконично : -А?
Через десять минут моей страстной речи, в течение которой я стучал себя по лбу, легко бил стенку камбуза головой и изображал мимикой трагедию перелома жизни напополам, капитан выпил из скорлупы ещё два сырых яйца и сказал: – Любоой дурак имеет право-о на оошибку. Я воон по-озавчера забыл причалить на оодноой бо-ольшой пристани. На скооро-ости мимо-о проошел. По-отому, чтоо за обедо-ом выпил пооллитру и уснул. А выпил из-за Варвары, жены. О-она мне перед рейсоом закатила истерику. Вро-оде как я в про-ошлую суббооту но-очевал у Ирки, ты её не знаешь. Я ей то-олкую, чтоо в рейсе был внепланово-ом. А она гооворит, что у шалавы я неплано-овоой был, все знают. И чемоодан мне мо-ой выдаёт с трусами и но-осками, да тремя рубашками. Воон о-он, чемодан.
Я посмотрел в угол. Там красивый стоял чемодан. Из кожи.
– Воот этоо про-облема. Ирка же говорила, чтооб по-ока не светает ухоодил, так я ж должен был чаю поопить, по-обриться. Дуроопляс. Кто-о-тоо и срисо-овал меня. А у тебя разве прооблема? По-оно-с детский. По-ощли наверх.
Поднялись на палубу. Я взял портфель, достал из него целый пряник и дал капитану.
– На фабрике рабо-отаешь?
– Не, не работаю! – крикнул я, чтоб забить словами встречный ветер, – Корреспондентом работаю, я ж только что рассказывал. Угостили.
– А, ну да! – капитан отвернулся и крикнул рулевому: – Эй! Про-ожектоор налево-о десять градусоов сделай.
Голубовато-желтый пронзительный луч, мощный как солнечный причесал волны слева направо, вперед по ходу «ракеты». Слева по борту навстречу нам, километра за два шла моторная лодка, гордо задрав нос, как девушка, обновляющая импортный батик.
– Мо-оргни ему «стооп машина, причаль к боорту», и свистни трелью. Сам тоже тормо-ози.
Лодка опустила нос на волну и медленно пришвартовалась к «ракете».
– Эй, Во-ова, здооров был! – заорал капитан и помахал фуражкой.
– Здооро-овей видали! – заорал с лодки Вова и три раза мигнул фарой.– Чегоо из графика вышибаешь?
– Воот у меня пацан тут. Сво-ой. В Гооро-одце забыл паспоорт в го-остинице забрать. Сделай добро-о. Подкинь парнишку доо Го-ороодца.
– А нехай прыгает! – Вова что-то подвинул в сторону на заднем сиденье.– Давай. Первый – по-ошел! Десантируйся.
Я напряг все свои спортивные данные и с портфелем наперевес переполз в скользкую лодку со скользкой «ракеты». Сел на заднее сиденье и понял, что Вова убирал. Двустволку. А на дне лодки лежала рация пехотная, резиновый костюм и полный набор профессионального ныряльщика плюс подводное охотничье ружьё.
– Вы тут спасателем работаете? – крикнул я.
Вова два раза кивнул лысой головой, но разговаривать не стал.
Только перед Городцом он сбавил ход и пошел к берегу, потом выключил огромный двигатель, тянувший корму вниз как якорь.
– Тут слезай, – скомандовал загадочный Вова. – Я мимо-о пристани доолжен на скоро-ости проойти. До Го-ороодца тут кило-ометр. Иди по хооду. Упрешься в пристань. Давай. Гуд бай. То-олкни меня назад.
Я оттолкнул лодку, мотор страшно зарычал, фара зажглась и пробила дырку во тьме метров на триста. После чего Вова исчез буквально за минуту. В абсолютной темноте можно было двигаться только по кромке берега, чувствуя сквозь туфли воду. Через час тихого осторожного хода я уткнулся в пристань. Подниматься на неё было незачем, в Городец идти некуда. Я пошел от берега к откосу, нашел кусок земли с травой, бросил портфель, достал пряник, поужинал сидя. Потом лег головой на портфель, посмотрел минут десять на ослепительные звезды и потерялся в мире волн, звёзд, шелеста каких-то листьев над головой, шепота легкого ночного бриза. Потерялся до утра, уснув тяжким сном великомученика.
В июле рассвет выпрыгивает с Востока мгновенно и рано. В половине пятого утра въедливый как комар луч поднял меня, довел до воды и окунул в Волгу лицом. Стало ясно, что я проснулся и во время сна вполне созрел для новых славных дел. Мимо городка я пронесся чуть ли не аллюром «три креста» и от скорости захотел есть. Сунул руку в портфель и отломил от пряника. Весь целиком брать удержался, поскольку не знал ближайшего своего будущего и не чуял подсознательно очередной дармовой кормежки. Ел медленно, проникая рецепторами в потрясающий вкус пряника. Чувствовались и ваниль, и мёд, и корица с шафраном, ещё какие-то неразгаданные наполнители. Всё это делало пряник самостоятельным блюдом. Для меня так сразу и первым, и вторым, и десертом. Дорога, по которой я шел мимо Городца, была классически русской. Ямы перемежались с буграми, колдобины – с островками глубоких впадин, доверху наполненных желтой пылью. Дождя, видно, не было с месяц. Сзади меня вдруг прорезался скрип с подвыванием, шаги тяжелые и два голоса – мужской и женский. Я сошел с дороги и остановился.
Ко мне приближалась большая толстая лошадь с мохнатыми ногами и никогда не стриженной гривой. Лошадь была серой и практически сливалась цветом с дорогой. Она тащила огромную телегу, заваленную в два человеческих роста бочкообразными мотками разных тканей. Перед тканями, свесив ноги в разные стороны телеги, спинами друг к другу сидели работники. Маленький мужик в серой соломенной шляпе и зеленой рубахе, ну и дама в брезентовых штанах да в ярко-розовой кофте.
Лошадь прошла мимо меня как
