Старшина поправил на мне одеяло, уселся поудобнее и начал вспоминать.
— Чаше всего эти мечты не сбываются, но все равно остаются в памяти на всю жизнь: жар-птица улетит, а ее золотое перо еще долго будет греть душу. В детстве у меня была мечта стать водолазом. Меня тянуло загадочное подводное царство с миром необыкновенных рыб и животных. Мерещились затонувшие остовы кораблей, жемчужные россыпи, причудливые изломы морского дна. Даже во время блокады в нетопленной комнате эта мечта согревала меня. Сижу в дырявом полушубке, в варежках и рисую тысячный скафандр в окружении диковинных китов, морских львов, крабов. Мать, входя, тихонько приоткрывала дверь, точно не надеясь увидеть меня живым. «Ефремка, посмотри-ка, что я тебе принесла! — Из ее дрожащей руки выпали на стол два кружочка печенья и кусочек сахару. — Ешь, ешь, водолазы должны быть сильными». — «Не буду. Ты не ешь, и я не буду!» — «Глупенький, я на работе поела...»
Но однажды дверь в морозную комнату не открылась. Мать нашли на лестнице. Незнакомый дядя, втаскивая меня в самолет, сказал: «Этот, наверно, не выживет». «Выживу, — прохрипел я. — Водолазы — они сильные!»
Мечта моя не сбылась, но я верю: она помогла мне выжить.
А сейчас меня одолевает мечта, с которой я семь лет назад пришел на границу: уйти на самую трудную заставу в горы, поближе к солнцу. Правда, самая трудная ваша, девятая, но и соседние ничего, подходящие. Убегу из канцелярии. Убегу! Только бы поскорее выбраться отсюда.
Дверь палаты легонько приоткрылась, в нее протиснулась тетя Маша.
— Вы долго будете тары-бары растабаривать? Вот доложу завтра Ивану Прохоровичу, что распорядку нашему не подчиняетесь.
— Тетя Маша, тетя Маша, подождите минуточку...
— Не знаю, голубчик, не знаю. Третий раз уже сегодня спрашиваешь. Не мое это дело решать, когда тебя выписать.
— Тетя Маша, вы хоть раз были ночью в дозоре, на границе? Темной, глухой, тревожной ночью? Идешь и вдруг слышишь неподалеку чужие, вороватые шаги. Автомат становится теплым, даже горячим без выстрела. А ты все ждешь, пока враг не приблизится к тебе настолько, чтобы взять его за горло, подмять под себя, зажать рот, не дав крикнуть...
— Да окстись ты, мне скоро домой идти.
— Тетя Маша, ну узнай, поговори как-нибудь с Иваном Прохоровичем, ты лицо нейтральное...
— Я тебе дам «нейтральное»! Выйдешь на эту самую границу, а у тебя шов разойдется. Что тогда?
— Да не на границе я, тетя Маша, а в канцелярии. От сидячей жизни у меня аппендицит. Правду говорю. Если хочешь, нарочно проверь: кто с геморроем да с аппендицитом — обязательно из канцелярии.
— Ладно уж, поговорю завтра, измором взял, мучитель.
В полдень старшина Мраморный пришел в палату сияющий, но долго не мог решиться объявить мне о пойманной жар-птице. Я поспешил выручить его.
— Выписывают?
— Ага! Скучать не будешь: сразу двоих подселят. Тетя Маша обещала.
— Спасибо!
Он подошел ближе.
— Хочешь, я устрою тебе перевод на другую заставу?
— Нет, не хочу. Буду служить на своей, на девятой! Старшину, по-видимому, мой ответ не огорчил, а, наоборот, даже обрадовал, и он ушел оформляться.
А через полчаса явился в палату уже в военной форме и в белом халате, как посетитель.
— Ну давай прощаться. Черт, сколько Ивановых в отряде, а все закрутилось вокруг одного тебя. Мне нравится, что ты нос не повесил. Не держи по ветру, не задирай, но и не вешай. Все образуется. Нет тут твоей вины. Не знаю, найдут ли заслуги, а вины нет. И я не уйду из канцелярии, пока не разберусь с твоим делом. Чего улыбаешься? Тоже, мол, генерал нашелся. Старшина сверхсрочной службы, коммунист — это, брат, тоже много! Ну телефон ты мой знаешь, канцелярию найдешь. Обязательно зайди, мимо нас все равно не проедешь. А сейчас побежал, автомашина внизу ждет. Не персональная, конечно, самосвал. Давай лапу!
Я все делал механически: ходил в столовую, на лечебную гимнастику, принимал предписанные сеансы физиотерапии, глотал витаминозные шарики, совал два раза в день термометр под мышку. Иногда смотрел кинокартины, виденные еще дома, слушал лекции, как уберечь себя от гриппа. Меня угнетали бесконечные обещания: скоро, скоро, скоро. Должно быть, всем наскучил, на всех наводил тоску.
Но сегодня что-то изменилось в окружавшем меня небольшом мирке. Тетя Маша широко, празднично улыбнулась:
— Как сердчишко-то, небось трепыхается?
С чего бы это моему сердчишку пускаться в пляс? Сестра милосердия от физкультуры намекала на какие-то смотрины и призывала заниматься усерднее. Иван Прохорович делал вроде бы то же, что и всегда, — выслушивал, выстукивал, прощупывал позвонки, но сейчас у него все получалось лихо, весело.
— Ну, наше дело сделано. Теперь твоими помощниками будут солнце, воздух, вода...
— И нож, — подсказал я.
— Нет. И лечебная физкультура. А кто ножом пугает?
— Один способный к хирургии больной.
— Вот провокатор, — незлобиво проворчал доктор, — наверно, самому что-нибудь вырезали?
— Аппендикс.
— Зря, надо было оставить на память. Так что будем делать?
— Известно что, выписываться.
— А как насчет лечебной физкультуры?
— На заставе буду делать.
— Да ты, оказывается, шутник. На заставе здоровые позвоночники ломают.
— Значит, у меня был позвоночник сломан?
— К счастью, нет, отделался контузионным синдромом. Но в следующий раз с этой штуковиной — щелкнул он по моей голой спине — шутить не советую. В Крым, в Ливадию хочешь? В пограничный дом отдыха? Что задумался?
— Иван Прохорович, нельзя ли вместо Ливадии домой? Хоть на недельку!
— Кто дома ждет?
— Мама у меня... Письма такие слезливые пишет.
— А если ее сюда пригласить?
— Далековато.
— Пять часов лету.
— Вы все шутите...
— Почему? Тетя Маша! — позвал он няню. — Как вы думаете, мамаша Иванова могла бы прилететь сюда?
— А она уже прилетела, Иван Прохорович. Входите, входите, — позвала она кого-то из коридора.
В палату робко заглянула мама.
— Ну вы тут обсудите, что и как, а потом вернемся к нашему разговору, — заторопился доктор.
— Колюша! — повисла у меня на руках мама.
Мы обнялись и долго сидели молча. Она гладила мои волосы, отросшие в госпитале, а я вытирал ей слезы.
— Что болит-то, Колюша? — придя в себя, начала расспрашивать мама.
— Ничего не болит.
— Зачем же тогда в больнице держат?
— Теперь уже не держат.
— А не врешь? Уж больно все врут здесь.
— Кто, например?
— Ну хоть бы ваш доктор. «Придется, — говорит, — мамаша, немножко подождать, на физкультуру ушел». Я только тут и пришла в себя. Думаю, раз на физкультуре, значит, живой. А ты, оказывается, вон где, в больничной палате. Но только все равно спасибо ему. Я бы, наверно, умерла, если как по-другому сказал.
