— Я свой, русский, русский, — зашептал Андрей. — Немцы ушли... Видишь? Я свой.
— Вижу, — невнятно прошептал раненый. Кровь пузырилась у него на губах. — Сообщи в штаб... — Он помолчал, хрипло дыша, вновь заговорил: — Дивизия «Эдельвейс» получила два новых полка... На высоте... — Он поперхнулся, в горле у него булькало. — На высоте триста сорок семь... Запомни, триста сорок семь — четыре тяжелые батареи... Четыре.... Я — Тюменев Георгий...
Раненый силился еще что-то сказать и не мог. — Ты сам все расскажешь, — зашептал в ответ Андрей. — Я тебя донесу, и ты расскажешь. Тут близко. Проскочим...
До линии фронта было километров десять, и Андрей не думал сейчас, где именно и как им удастся «проскочить» через эту линию, он думал лишь о том, как бы суметь преодолеть эти десять километров.
Упавшая на землю тьма обрадовала его: они растворились в ней. Только бы не вздумало снова заиграть северное сияние. К счастью, потеплело, небо заволокло тучами, и над тундрой потянулся туман. Так бывает в Заполярье: стоит перемениться ветру, и за какие-нибудь полчаса погода — вверх тормашками...
Андрей лег рядом с Тюменевым, как можно осторожнее взвалил его себе на спину, пошатываясь, привстал на колени и, лишь отдышавшись, враз вспотев, смог подняться на ноги. Раненую руку будто проткнуло раскаленным шомполом, он невольно заскрипел зубами и, чтобы тяжесть тела. Тюменева не давила на больную руку, движением плеч передвинул его чуть вправо.
Тюменев застонал. Стон показался таким громким, что Андрей испугался: как бы кто не услышал.
— Тише, браток, тише, — зашептал он. — Потерпи. Извини, что я тебя так...
Согнувшись, придерживая Тюменева здоровой рукой, Андрей пошире расставил ноги и зашагал. Шагал он медленно, боясь споткнуться о камень или угодить в трещину или бомбовую воронку...
— Тюменев, Георгий, слышишь меня?
Тюменев не отвечал. Может быть, он опять потерял сознание, а может быть, забылся. Андрей рискнул прибавить шаг. Сначала он считал шаги, но вскоре сбился со счета. Одна неотвязная мысль владела сознанием: «Скорее надо идти, скорее...»
Оступился Андрей на ровном месте. Правая нога почему-то подвернулась, и он едва удержался, чтобы не вскрикнуть: острая боль пронзила лодыжку. С трудом сохраняя равновесие, балансируя свободной рукой, Андрей приподнял ногу — боль тут же отпустила. Однако стоило ему встать на эту злосчастную ногу, как он чуть было не упал: словно кто-то наотмашь ударил по щиколотке поленом.
Раза два или три пытался он сдвинуться с места, не смог, и его охватило отчаяние: «Что ж теперь делать?»
— Оставь меня, иди один, — прошептал Тюменев, будто разгадав лихорадку мыслей незнакомого Друга.
Голос у Тюменева был совсем слабый, слова срывались у него с языка с какими-то всхлипами.
— Сейчас, браток, сейчас все будет в порядке! — Придерживая Тюменева, Андрей опустился на четвереньки и пополз.
Где-то высоко в темном небе пролетели на бомбежку вражеских позиций наши дальние бомбардировщики. Андрей узнал их по гулу моторов. Отбомбившись, самолеты возвратились обратно, а он все полз и полз по припорошенным снегом камням.
Левая рука горела, и на нее нельзя было опереться. Маскхалат давно изодрался в клочья; были продраны и ватная куртка и ватные штаны. Андрей в кровь иссек колени и правую руку. Он был весь мокрый от пота, в груди у него сипело, то и дело нападали приступы кашля. Тогда он останавливался и, заткнув рот рукавицей — поблизости могли быть враги, — натужно кашлял в нее.
Лечь бы в снег, отдохнуть, уснуть бы хоть на несколько минут. Но это невозможно.
Временами Андрею казалось, что Тюменев умер. Тогда он ложился на снег, прислушивался: дышит ли? И снова полз, волоча вывихнутую ногу.
Его мучила жажда, и, лишь еще более распаляя ее, он глотал снег. Вместе со снегом ему попадались замерзшие ягоды морошки и брусники. Горьковато-кислые, водянистые, они не утоляли голода, а вызывали противную оскомину, и все же, морщась; он с усилием проглатывал их, потому что не ел уже более суток.
А Тюменев словно прибыл в весе за эти часы: тащить его с каждым метром становилось все тяжелее и тяжелее. Андрею вспомнилось, как на погранзаставе он играючи подбрасывал двухпудовую гирю и выжимал штангу в сто килограммов. В Тюменеве, наверное, нет и семидесяти...
Вспомнив заставу, он вспомнил свой первый день службы, первый выход в ночной наряд на охрану границы — это было в конце мая позапрошлого года. А через месяц началась война, погранотряд переформировали тогда в пограничный полк...
Прилечь бы сейчас, отдохнуть самую малость, уснуть бы хоть на несколько минут. Нет, нельзя ложиться — ляжешь, и силы совсем покинут тебя, а нужно скорее добраться до линии фронта, за ней — тепло, еда и, главное, санбат...
На возвышенностях почти весь снег сдуло ветром, а в ложбинах рука по локоть проваливалась в сугробы и подбородок тыкался в наст. Зернистый снег колол губы, забивал ноздри. Андрей отплевывался и снова и снова кашлял, прикрывая рот рукавицей, в страхе оглядываясь вокруг.
Валуны как назло попадались все чаще и чаще. В одном месте путь преградила целая гряда обледенелых валунов. То была морена древнего ледника, но Андрею казалось, что кто-то специально выложил здесь эти огромные камни, перебраться через которые не было никакой возможности. Минут сорок, а может быть, и час он полз вдоль гряды, пока не выискал в ней проход.
Сердце колотилось так часто, что спирало дыхание. Все чаще начинала одолевать непонятная, не испытанная доселе зевота. Андрей широко, до звона в ушах разевал рот и никак не мог зевнуть до конца. Если бы можно было передохнуть хотя бы с полчасика, четверть часа. Полежать бы, не двигаясь, не шевеля ни рукой, ни ногой; забыться, ни о чем не думая, ничего не видя, ничего, не слыша.
— Тюменев! — хрипло звал Андрей, пугаясь собственного голоса. — Тюменев, ты слышишь меня? Тюменев не отвечал.
«Дивизия «Эдельвейс» получила в подкрепление два новых полка... На высоте триста сорок семь установлены четыре батареи тяжелых орудий... Если я остановлюсь, силы совсем покинут меня, тогда я не доползу до своих, не расскажу... Может быть, Тюменев еще жив...»
Горела уже не только раненая рука — горела и голова. Тысячи раскаленных молотов без умолку стучали в виски и в затылок. И при каждом неловком движении острой болью давала знать о себе вывихнутая нога.
«Туда ли я ползу?» — Андрей взглянул на светящийся компас на запястье и в ужасе убедился, что ползет не на восток, а на юго-запад. Давно ли он так ползет? Тьма, ни одной звезды.
