— А зачем вам богатеть? — спросила Дид. — У вас и так Куча денег. Все равно нельзя ездить в двух машинах зараз или спать в двух кроватях.
— На это вам ответит мой третий пункт. Вот слушайте. И люди и животные так устроены, что у всех разные вкусы. Заяц любит травку, а рысь любит мясо. Утки плавают, а куры боятся воды. Один человек собирает марки, другой — бабочек. Есть люди, которые думают только о картинах, а есть такие, которым подавай яхты. Для одних на свете нет ничего лучше охоты, для других — скачек, для третьих — хорошеньких актрис. Кому что на роду написано. От этого никуда не денешься. Вот я люблю азартную игру. Мне это нравится. И я люблю игру крупную, чтобы уж выиграть так выиграть. Я родился игроком. Потому я и играю.
— Но почему бы вам не делать добро вашими деньгами?
Харниш засмеялся.
— Делать добро! Это все равно что дать богу пощечину: ты, мол, не умеешь править миром, так вот, будь любезен, отойди в сторонку, я сам попробую. Но я вообще богом не шибко интересуюсь и потому подругому смотрю на это дело. Разве не смешно ходить с кастетом и здоровенной дубиной, разбивать людям голову, отнимать у них деньги, а когда денег наберется много, вдруг раскаяться и начать перевязывать головы, разбитые другими грабителями? Смешно? А ведь это и значит делать добро своими деньгами. Время от времени какой-нибудь разбойник ни с того ни с сего становится добреньким и начинает играть в «скорую помощь». Что делает Карнеги? В Питсбурге он учинил такой разбой, что проломленных голов и не счесть, ограбил дураков на сотни миллионов, а теперь по капельке возвращает им деньги. По-вашему, это умно? Посудите сами.
Он начал свертывать папиросу и чуть насмешливо, с любопытством покосился на Дид. Неприкрытый цинизм его теории, резкий тон и резкие слова смутили ее и вынудили к отступлению.
— Я не могу вас переспорить, и вы это знаете. Как бы ни права была женщина, она не может убедить мужчину, потому что мужчины всегда так уверены в себе, что женщина невольно сдается, хотя она и не сомневается в своей правоте. Но ведь есть же и другое — есть радость созидания. Вы называете свой бизнес игрой, пусть так. Но мне кажется, что все-таки приятней что-нибудь сделать, создать, чем с утра до вечера бросать игральные кости. Вот я, например, когда мне хочется поразмяться или забыть о том, что за уголь надо платить пятнадцать долларов, я берусь за Маб и полчаса скребу и чищу ее. И когда я потом вижу, что шерсть у нее блестит и лоснится, как шелк, я чувствую удовлетворение. По-моему, такое же чувство должно быть у человека, который построил дом или посадил дерево. Он может полюбоваться делом рук своих. Это он сделал, это плод его труда. Даже если кто-нибудь вроде вас придет и отнимет у него посаженное им дерево, оно все-таки останется, и все-таки оно посажено им. Этого вы у него отнять не можете, мистер Харниш, невзирая на все ваши миллионы. Вот что я называю радостью созидания, которой нет в азартной игре. Неужели вы никогда ничего не создавали? Там, на Юконе? Ну, хижину, что ли, лодку, плот или еще что-нибудь? И разве вы не помните, как приятно вам было, пока вы работали, и после, когда вы любовались тем, что вами сделано?
Харниш слушал ее, и в его памяти вставали картины прошлого. Он снова видел пустынную террасу на берегу Клондайка, вырастающие на ней бревенчатые хижины, склады, лавки и все прочие деревянные строения, возведенные им, видел свои лесопилки, работающие круглые сутки в три смены.
— Тут вы немножко правы, мисс Мэсон, не спорю.
Да, я сотни домов построил, и я помню, как гордился и радовался, глядя на них. Я и сейчас горжусь, когда вспоминаю. А Офир? Ну самый что ни на есть дрянной лосиный выгон, а что я из него сделал! Я провел туда воду, знаете откуда? Из Ринкабилли, за восемьдесят миль от Офира. Все говорили, что ничего у меня не выйдет, а вот вышло же, и я сам это сделал. Плотина и трубы стоили мне четыре миллиона. Но посмотрели бы вы на этот самый Офир! Машины, электрический свет, сотни людей, работа
— круглые сутки. Я понимаю, что вы хотите сказать, когда говорите, что хорошо чтонибудь сделать. Я сделал Офир, и неплохо сделал, черт меня побери… простите, я нечаянно, — но, право же, Офир был прямо загляденье. Я и сейчас горжусь им, как в тот день, когда мои глаза в последний раз видели его.
— И это дало вам больше, чем просто деньги, — подхватила Дид. — Знаете, что бы я сделала, будь у меня много денег и если уж я никак не могла бы бросить эту игру в бизнес? Взяла бы да и купила здесь все южные и западные безлесные склоны и засадила их эвкалиптами. Просто так — для удовольствия. А если бы у меня была эта страсть к азарту, о которой вы говорите, то я бы все равно посадила деревья и нажила бы на этом деньги. Вот как вы наживаете, но только иначе; вместо того, чтобы поднимать цену на уголь, не увеличив ни на унцию запасы его, я создала бы тысячи и тысячи кубометров дров на голом месте, где раньше не было ничего. И каждый, кто переправится через бухту, посмотрит на лесистые склоны и порадуется на них. А кто радовался тому, что по вашей милости уголь подорожал на четыре доллара?
Теперь уж Харниш не находил ответа и молчал, а она выжидательно смотрела на него.
— Вы хотели бы, чтобы я сделал что-нибудь в этом роде? — наконец спросил он.
— Так было бы лучше для людей и для вас, — ответила она уклончиво.
Всю неделю служащие конторы чувствовали, что мысли Харниша заняты какими-то новыми грандиозными планами. Уже несколько месяцев, если не считать сравнительно мелких операций, он почти не интересовался делами. Но теперь он внезапно погрузился в глубокую задумчивость, часами просиживал за своим письменным столом, не двигаясь и не произнося ни слова, или вдруг срывался с места и уезжал в Окленд. При этом видно было, что планы, с которыми он носится, доставляют ему много радости. В конторе стали появляться люди, ни обликом, ни повадками не похожие на тех, с которыми обычно совещался Харниш.
В воскресенье он все рассказал Дид.
— Вы задали мне задачу, — начал он, — и, мне кажется, об этом стоит поразмыслить. И вот я такое придумал, что вы ахнете. Это, как вы говорите, полезное, нужное дело — и в то же время самая что ни на есть азартнейшая игра. Я хочу разводить минуты, чтобы там, где раньше росла одна, теперь вырастали две. Что вы на это скажете? Ну, конечно, немного деревьев я тоже посажу — несколько миллионов. Помните, я сказал вам, что будто бы ездил смотреть каменоломню. Так вот, эту каменоломню я собираюсь купить. И все эти горы я куплю — отсюда до Беркли и в ту сторону до СанЛеандро. Могу вам сказать, что кое-что здесь уже мое. Но покамест — молчок. Я еще успею много купить, раньше чем об этом догадаются. Я вовсе не желаю, чтобы цены подскочили под самое небо. Видите вон ту гору? Она вся моя, все склоны, которые спускаются к Пиедмонту, и дальше вдоль холмов, почти до самого Окленда. И все это пустяки по сравнению с тем, что я собираюсь купить.
