Ознакомительная версия.
Стенька ходил вокруг Жизели кругами, как кот. Он тихо поправлял трясущимися пальцами складочки платья. Застегивал пуговку. Охорашивал ее перед зеркалом, будто она могла видеть в зеркале себя. И она видела себя – его глазами.
– Мягко ложится шелк… какую красивую складку здесь заложил ваш портной, госпожа!.. И цвет вам к лицу, это цвет нежного персика, полной летней Луны… как раз к вашим волосам, к глазам…
Он говорил об ее глазах так, как если бы они видели. И она была благодарна ему за это.
– Спасибо, Стенька. – Она погладила его по голове. Его круглая большая, как кегельный шап, голова была всегда под ее рукой, как большая добрая голова умной собаки. – А теперь… пока Кирилла нет… я хочу посоветоваться с тобой об одном важном деле. Ты выслушаешь меня?..
Карлик молитвенно запрокинул голову.
– Мне да не выслушать вас, госпожа.
Она услышала: «Я люблю вас, люблю вас».
Улыбка раздвинула ее губы.
– Ты ведь был со мной на распродаже. Ты помнишь, кто купил вторую золотую маску?..
Карлик наморщил брыластое лицо, пожевал губами. Его глаза просияли точным воспоминаньем.
– Помню. Итальянец Дроветти.
Она вздрогнула. Погладила себя по щеке, осязая ее нежность.
– Да, да. И я помню это имя. Я помню его голос. Дроветти. Итальянец. Мне до смешного знакома его фамилия. Я ее часто слышала. От кого?.. от мужа?.. ах, до чего же я дурья башка… – Между ее бровей прорезалась негодующая морщинка. – Стенька, узнай все о Дроветти. Где он живет – в Италии, в Москве. Он нужен мне. Я хочу…
Она пошарила руками, взялась за плечи карлика, низко наклонилась к нему, нашла губами его большое ухо, высовывающееся из-за пряди пушистых волос.
– Я хочу выкупить у него маску царя. Чтобы царь и царица всегда были вместе. У меня.
А потом вежливо протянуть руку вошедшему мужу, услышав его шаги по скриплому паркету; и любезничать за обедом; и потом внезапно поднести к горлу руки при подступивших стремительно слезах, прямо за столом, с салфеткой на коленях, рядом с фарфоровой супницей. Ах, Господи! И это жизнь слепой. Слепая ходит-бродит по жизни, а дела у нее нет; потому что она очень богата, слепая, и потому, что она уже не видит дела. Дела больше нет и не будет. Так зачем же так волует ее эта золотая маска царя? Стенька, узнавай скорее. Ей нужен этот Дроветти. Откуда она знает это имя – Дроветти?.. Память слуха, ведь это как музыкальный слух, как память музыки… Дроветти… Паваротти… Итальянские канцоны, баллады и ричеркары… «Хочу завтра на обед итальянские равиоли», – капризно сказала она.
Стенька, ты незаменим. Он зазвал ее в спальню. Он, когда она наклонилась к нему, даже ухитрился обнять ее ухватами-ручонками за шею.
«Госпожа, я все узнал. Дроветти – нефтяной магнат и друг господина Кирилла. Ваш муж к нему благоволит. Он с ним в пае. Правда, он пока мелкая сошка, господин взял над ним покровительство. Дроветти хитрый, как все итальянцы. Он господина Кирилла обманет. Так же, как обманывали многие. У него дом во Флоренции и квартира в Москве. Еще я узнал, что Дроветти – друг археолога Бельцони, и закадычный. Они часто отдыхают вместе, играют в карты. Особенно сейчас, после смерти жены Бельцони, Моники…»
«Тихо! Тише! – воскликнула Жизель, зажимая карлику рот рукой. – Повтори еще раз, и тише!.. Ты сказал – Моника Бельцони?.. О Боже, откуда, откуда же я знаю ее?.. Так ты сказал, она умерла?..»
«Да, госпожа. По слухам, на юге. На раскопках. Господин Бельцони занимается древностями, его жена ему всемерно помогала. Так же, как бедная супруга господина Кайтоха, на чьем вернисаже вы купили золотую маску, госпожа».
Она стояла, чуть покачиваясь, крепко вцепясь пальцами в плечи карлика.
«Моника Бельцони… Моника Бельцони… А!.. Да!.. Вспомнила!.. Стенька, я все, все, все вспомнила!..»
Она закружила карлика по комнате в странном танце, в порыве страшного и причудливого вальса; зацепилась платьем и ногой за ножку стула, упала, и карлик, испуганно заохав, поднимал ее с пола, ушибленную, разбитую, в синяках, плачущую и смеющуюся сразу.
«Да, да, и Дроветти вспомнила, он приходил к мужу, когда еще я… – Она не сказала: когда я еще видела. – Давно… робкий, но взгляд хитренький, они все такие, черно-масленые южане… И Бельцони вспомнила! Я однажды обедала с ним! И ее… Монику… Это все было, когда еще я училась… Господи, Стенька, как же это было давно… неужели я такая старая… неужели же мне уже умирать пора?!..»
Карлик изумленно глядел на молодую, с нежной кожей, с румянцем на скулах, красивую его госпожу. Его лицо мучительно кривилось. Как хорошо, что она не видит, как по его бульдожьим щекам ползут слезы.
«Побойтесь Бога, госпожа. Вы мелете языком. У вас жизнь только начинается с господином. Вас Бог чудом от смерти спас, значит, Он хочет, чтобы вы жили дальше. Кого Бог берет – берет сразу и навсегда».
«Тот и счастлив, Стенька. Нет, тогда я была молода по-настоящему!.. Это было, когда я училась в Америке…»
…………………небоскребы Нью-Йорка, бешеного города, одного из самых быстрых городов. Ей не понравилось там жить. Слишком быстро все ходят; слишком торопливо едут; слишком много народу на улицах, слишком узких, каменных и голых, и слишком высоко зданья уходят в небо, заслоняя его от глаза. Она, Жизель, была совсем юная, только закончила школу, и ее родители решили отправить ее поучиться в Нью-Йоркском университете – специальность «искусствоведение» была загадочной и очень женской, ее предкам казалось, что их хорошенькая девочка просто создана для искусствоведения, только для него. Зачем лететь за океан?.. Разве мало профессоров в Москве?.. Жизель глядела на Нью-Йорк отнюдь не восторженно: ах, Америка!.. – он утомлял ее, ей хотелось в старую Европу, к старым камням Франции, к фонтанам Италии, на дикие поемные луга России, на озера с карасями. А вместе этого сиди в каменном мешке, слушай лекции то по-английски, то по-русски – в Нью-Йоркский университет приезжали писатели, художники, режиссеры из России, это была какая-то русская тусовка, Жизели казалось – Нью-Йорк русский город, когда на Брайтон-Бич она слышала, как полисмены свободно по-русски матерятся. И здесь, в Нью-Йорке ее юности, она и встретила эту странную девушку, красавицу-гречанку, черноволосую и высокую, с черненькими усиками над губой, отчего та всегда напоминала Жизели пушистый персик, – Хрисулу.
Хрисула тоже училась в Университете. Девочки сидели вместе на лекциях, оживленно болтали по-английски – Жизель совершенствовалась в языке, – а потом Хрисула немного учила ее греческому языку, такому мелодичному, как итальянский, и буквы там были – ну совсем русские. А вечерами Хрисула куда-то исчезала. Жизель боялась спросить ее. Потом все-таки спросила. И Хрисула ответила ей сразу, весело и грубо: «А ты не догадалась разве?.. Я промышляю ночным ремеслом. Это очень весело, особенно в Нью-Йорке. Здесь такие классные мулаты попадаются!.. А латиносы!.. умереть от восторга… и щедрые, много платят…» Жизель глядела на Хрисулу, как на сумасшедшую. «И ты… еще не заболела?.. – наивно спросила она. – И тебя… еще никто не избил?..» Хрисула засмеялась звонко, будто много колокольчиков зазвенели сразу. «Ты просто Божия коровка, Жизель, – хмыкнула она. – Ты не знаешь жизни! Жизнь, darling, она опасна! Но в риске – прелесть! Я люблю опасность! Я люблю ночь и новых мужчин! И это же приключенье, а тебе повезет в жизни только тогда, если ты вся, настежь, открыта приключеньям!.. Хочешь – пойдем со мной?.. Попробуешь?.. Раз начнешь – не оторвешься! У меня всегда деньги есть, я – не то что ты, так и ждешь, когда набегут в банке твои вшивенькие процентики!..» Жизель задрожала. «Но это невозможно!.. Я… не смогу!..» Хрисула засвистела сквозь зубы какую-то греческую песенку, подмигнула ей и улизнула. В свою опасную, смелую жизнь. На ночную нью-йоркскую улицу.
Ознакомительная версия.
